Перегной

Я похлопотал по хозяйству, сдолбил наледь с приступочки, заменявшей нам крыльцо, наколол дров, покормил собак и проведал старика. Лучше ему не становилось. Я, если честно, растерялся. Все средства, которые я знал, были испробованы. Можно было конечно  усилить дозу, но чего и насколько, непонятно.

Арсенал лечебных средств состоял, по сути, из засохших трав, корений, сушеных ягод малины, шиповника и калины, мерзлой клюквы и брусники, да некоего взвара, как его называл Григорьич, — тягучей черной субстанции, наподобие смолы, которую нужно было распаривать на паровой бане,  и втирать в кожу. Ни таблеток, ни уколов, ни капельниц — всего того, что моментально ставит городского человека на ноги в наличии не было. Как не было и врача. Зато был больной, был несмышленый здоровый приблудыш, и была вокруг бескрайняя зимняя тайга у которой проси—не проси помощи, ответа она не даст. Только будет шуметь кронами, как бы укоряя непонятными словами — что же ты, человек, ты же могуч, ты же венец творения и природы царь. Отчего же ты, такой умный и великий, спасовал теперь?

Делать было нечего, пришлось донимать Григорьича, пока он при памяти. Я приступил к нему с решимостью пытошного мастера. Выждал, пока он очнется от беспокойного своего, полубредового уже сна,  обложил голову смоченными тряпицами, дал питье и стал вопрошать:

— Григорьич, слышишь, родненький, а вот эта, как её, лихоманка, её чем вообще лечат? Может есть у тебя какое снадобье про запас?

Григорьич полежал, посмотрел в потолок, потом глянул на меня, с  трудом повернулся на бок и протянул ко мне руки: Помоги спуститься—от, до ветру надо. Пособи.

Я спустил старика, одел его потеплее, вывел на улицу. Когда мы возвращались с оправки обратно, он остановился вдруг, долго стоял, больно вцепившись мне пальцами в локоть и смотрел  на лес, на снег, на низкое зимнее небо, как бы запоминая. Постепенно его хватка ослабла и наконец он двинулся, шаркая, к дому.

— Хорошо. — Только и сказал он.

Возле дома Григорьич еще раз остановился и указал под притолоку. Я сунул руку в укромину и вынул оттуда плошку с каким—то веществом. Ура! Есть снадобье. Но в плошке оказалась застывшая смола.

— Лыжи—от не забудь просмолить, когда просохнут. Все сделай, как я учил.

— А снадобье—то, Григорьич, снадобье…

— Пошто оно мне,  уж я скоро с Создателем встречусь.

Ну уж нет, — думал я уложив сразу же забывшегося и засипевшего старика, — ты мне тут гундось, не гундось, а я тебя не брошу. Мы еще с тобой дичь в силки позагоняем.

— Как уйду, — внезапно подал слабый голос Григорьич, — силки все проверь, и ежели какая дичь попалась, вынь. А силки сними и в избу снеси. Собаки  покажут, где силки те. Ты их поутру за поруб, за делянку в лес выведи, а сам беги за ними. Они приученные. Все силки знают,  выведут как по «конпасу». Не оставляй в лесу силки—от. Не губи зверя понапрасну.

Григорьич опять забылся, а я схватился за голову. Что же делать—то, как быть? Дай мне Господи, сил!

Чтобы не киснуть, просто машинально, схватил туески со снадобьями, поставил на скамейку и стал перебирать ягоды. Вот малина, малиной меня в детстве поила мама, когда я болел. Зачем поила? Вроде бы как от жара. Жар. Точно жар. Малина снижает жар. Отлично, кидаем малину в плошку. Клюква? Клюква — это витамин С, это не вопрос. Сколько раз я видел в городе уличных торговцев, продающих с небольших грузовичков вразвес клюкву. У них были настольные весы, банки с клюквой и рукописная табличка—картонка «Покупайте клюкву природный источник витамина С 300 рублей кг.»  Значит сюда клюкву. Это у нас что, калина? Калина бе — э. Нет, ну если притерпеться к запаху, то вполне себе питательно, даже я распробовал. Калина у нас отчего. Калина, походу, от всего. Сюда же кладем и калину. Что у нас получилось?

Получилось у нас то же, что и обычно — такое же питье, как и раньше, только с добавлением малины. Прямо скажем, негусто.  Чем еще можно лечиться? Травы? Будем лечиться травами. Чеснок? Отличное средство чеснок. Фигня — война, вылечимся. Опять же баню никто не отменял, хотя у нас и в избе, как в бане. Ничего, не ссы, Григорьич.

И понеслась круговерть отваров—компрессов—снадобий. Григорьич то выныривал из забытья, то впадал в полубредовый сон. Пот то катился с него градом, то лоб старика был еле теплым, как бок остывающего чайника. Дыхание было то шумным с присвистом и хрипами, то тихим, как у ребенка.

В редкие минуты, приходя в сознание, старик пил, еле—еле кушал с ложки жидко протертую кашицу и давал краткие и удивительно осмысленные распоряжения относительно быта, хозяйства, собак.

А потом умер.