Перегной

Теперь настала пора загибать носки. Я уже догадался, что те странно выгнутые деревянные колодки, что искал старик на крыше, служат для загибания носков лыж, но как проходит сам загиб пока не понимал. Все это было очень интересно.  Хотя выструганные мной заготовки и были достаточно тонки, хотя доски и поддавались на сгиб, упружились, выгибались в руках, но явно недостаточно, чтобы придать носкам лыж требуемую форму. А ведь мало было только придать, нужно было еще и закрепить. Чтобы носки навсегда остались в таком положении.

Ну, допустим, мы натянем носки на колодки. Но я не представлял себе такой силы, что смогла бы удержать этот натяг. Тут надо что—то типа струбцины. Ничего подобного в нашем таежном зимовье не было. Как не было ничего подобного и у древних людей. А лыжи были. В общем загадка.

И вот наступил момент отгадки. Мне было  велено топить пожарче баню и калить в печи булыжники. На середине этого процесса в дело вмешался неугомонный Григорьич. Он, презрев недомогание и хворь, соскочил таки с лежанки и самолично возглавил процесс. Разделив камни на кучки он одну калил, а другую держал наготове. Он шурудил в печи кочергой, поддувал, подбрасывал дрова, что—то бормотал, ворочал камни, постукивал старыми, еще наверное из средневековой пыточной, клещами, переминался.  В общем с головой  ушел в процесс. Мне оставалась роль статиста — подай то, подай это, отойди,  не мешайся. Не мешаться в крохотной баньке, рассчитанной на одного человека было трудно, но я старался.

Наконец старика удовлетворило состояние  камней, подготовительная суета закончилась и началось священнодействие. Концы лыж были обожжены и сунуты в  кадку. И вот, туда,  в спокойную синеву кадки,  в кромешной, будто бы ночной тьме, озаряемой как дальним лесным пожарищем лишь отсветами печурки,  полетели метеориты  раскаленных булыжников.

Струи пара взметнулись вверх как фонтаны гейзеров. Шипение и свист завладели слухом. В нос шибанул ни с чем не сравнимый запах распаренного дерева,  запах природы, органично облагороженной человеческими руками. Стихии воды, огня, воздуха, природные силы неистово кипели  и клокотали в тесном чреве бани.  Помогая, своим неистовством,  явлению на свет плода человеческого труда.

Это было восхитительно. Красота процесса завораживала и я понял почему в старину  мастеровой считался знающимся с потусторонними силами, человеком не совсем от мира сего.  Кузнец, в своей прокопченной кузнице укрощающий стихии — это пример понагляднее треб и церковных обрядов.

Я не знаю, как бы меня торкнуло дальше, но, завороженный казалось, больше меня Григорьич вдруг очнулся и заколотил меня по спине:

— Осспади! Дак а ты—то што стоишь, ничего не говоришь мне, балбесу экому?! Веревки—от, у нас не сготовленны! Нук беги. Беги кому грю и веревок заготовь покрепче да поболее.

И я побежал.

Примерно через час, а может и больше, кто его, это время, здесь считает лыжи были распарены. Концы их, по очереди, были аккуратно помещены на колодку и тихо, постепенным давлением прижаты другой. Конец лыж оказался зажат и загнут между колодками как в своеобразной пресс—форме. Дальше колодки были перевязаны. И мы покинули баню.

— Ну как? —   Сидя уже в избе, хитро подмаргивая, дуя чай с калиной, спросил меня глядя на вновь подвешенные под потолок лыжи, Григорьич.

— Что тут говорить. Нет слов.

— Вот и я о том же. Думаешь, куда так торопился, куда коней гнал? Да чтобы поскорей увидеть красоту  эту, чтоб окунутся в неё и раствориться. Жаль только, что в последний раз.

Я не придал последней фразе Григорьича значения. В глазах у меня стояло клокотание стихий, их порыв, и эта изумительная картина занимала всё воображение будучи прекрасней любого шедевра. 

10.

Лыжи сохли, прямо в колодках, под потолком. Усыхала и поленница кедровых дров, изведенная почти без остатка на поддержание жара в избе. Да и пни на месте порубки замело снегом. Еще чуть—чуть и не останется на земле и следа от моего варварского поступка. Как же быстро все—таки  заметаются следы. Как все быстротечно.

А тем временем поплохело Григорьичу. Он, было уже пошедший на поправку, опять расхворался. Да так, что я не на шутку испугался.  Теперь он надсадно, сотрясаясь всем телом, бУхал, чихал, заполошно кашлял, а откашлявшись через силу схаркивал и сцеживал в ковшик вязкую мокроту. Снадобья ему помогали, но ненадолго. Старик осунулся, побледнел и стал  прозрачным на просвет.

— Хана мне, Витенька. — Заявил он в одно утро, сцедив что—то в ковшик.

— В смысле, хана? — Не понял я.

— Предстану я скоро пред Создателем, говорю. Лихоманка—от не отпускат.

Старики любят прибедняться. Увлеченно рассказывают о своих болезнях, недугах и страданиях. Это естественный способ привлечь внимание и получить участливую заботу. Поэтому я создал необходимую суету, заварил травы,  приготовил взвар, натер им старику ноги, укутал его поплотнее, покормил чем бог послал. Но старик не повеселел.