Перегной

Казалось, что какая—то невидимая армия, да что там армия,  армада сил тьмы надвигается на мир.  А ей противостоит  жидкий строй светлых сил. Вытянувшись в тонкую цепочку, сияя  панцирным златом, крепко держит строй оборону, не дает прорвать ни центр, ни фланги. И отступает, как перед неизбежностью, организованно, обреченно, но не сдаваясь. В полной уверенности в своей правоте, в полной уверенности в правильности своей задачи. С полным пониманием того,  что и власть надвигающейся тьмы,  и сила её не вечны. Не вечен будет и её грозный и мрачный, с  тупым упорством насаждаемый порядок.

Строй держался, теснясь к берегу, а вперёд него, как тыловой обоз, суматошно драпала, вытягивая  длинные шеи, стая гусей.

Тучи подпирали свой авангард, теснились сзади, насаживались, уплотнялись. Им мала была скорость первых и они давили на них, перли со всей своей дури. Я уже видел это когда—то. Когда—то очень давно. И я вспомнил слово, которым называется такое движение — давка.

Воспоминание  больно шарахнуло меня по сердцу и по вискам, и, не задержавшись и с пол мгновения, страшным грохотом отозвалось в ушах. Я опять чуть не рухнул без чувств, опять сознание мое чуть не покинуло меня,  оставляя одного среди безумных потусторонних плясок и полетов, но я устоял. Внезапный порыв ветра  едва не сбил меня с ног, но я удержался. Ветер швырнул мне в лицо горсть песка, как оходил плетью. В меня  начали впиваться  редкие холодные капли, за которыми уже вовсю поспевали  струи.

Это была гроза. Давка туч обернулась молниями и громом,  и с неба пластануло, как из сорванного напрочь крана.

Золотистый серп отступающих сил света исчез. Он был уничтожен ядрами капель, как неприятельской артиллерией. Меня тоже бомбило, но я не уходил. Я стоял, задержав дыхание  и был заворожен этим впечатляющим зрелищем — борьбой сил природы, борьбой света и тьмы. Воздух, насыщаясь озоном бил меня в грудь, толчками прорывался в мои легкие, всасывался в кровь, растворялся там, расходился по всему телу. Этот воздух возвещал что—то новое, как возвещает природе обновление долгожданный дождь.

А дождь вдруг ослаб и окосел.  Его темные капли  засверкали, засияли, зазолотились. А после, прямо по центру пруда, неожиданно,  неимоверно ярко  засиял золотой  диск. Он расширялся во все стороны и гнал, гнал темноту к берегам. Теперь уже тьма отступала.

Я поднял глаза вверх. В заволокших небо тучах как в обмякших без ветра парусах светилось солнце. В темном почти черном полотнище зияла огромная прореха, в котором, как раскаленное ядро, умещалось светило. Оно  жгло, палило,  уничтожало темный, в полнеба парус.

Его края багровели и плавились, и наконец осыпались ворохом обожженных лохмотьев.   Солнце выходило на авансцену. Выходило напористо и самодовольно,  как поддатый провинциальный актер.

Представление было невероятным. Не в силах более ждать антракта  я набрал полную грудь воздуха, выдохнул, замер на секунду, и подался в перед, готовясь сбежать, нет, слететь косогора, к пруду. Туда, где на моих глазах только что разыгралась короткая, но удивительная и волнительная  сцена битвы. Я желал закидать  труппу цветами. Мне необходимо было вознаградить участников аплодисментами. Да мне просто, в конце концов, нужно было выплеснуть восторг. Я набрал воздуху побольше, привстал на цыпочки, раскрыл руки и собрался взлететь. Секунда — и я буду парить над этим великолепием!

— Поди собрался на сочную травку, Виктор? — вкрадчивый слащавый голос Федоса дернул меня назад, как  привязанного невидимой веревкой.

Во мне все угасло.  Восхитительные краски померкли и смылись, как пыль после грозы. Впечатление ушло куда—то внутрь, духоподъемный порыв иссяк. Опять этот дедок подкараулил меня. Подкрался,  ни здрасьте, ни до свиданья и завел свою вечную балалайку. Опять эти полувопросительные полуутвердительные интонации. Я даже не оборачиваясь вижу чуть заметную ухмылку на его строгом,  с дурнинкой лице.

— Да вот, решил, — стараясь не выдавать досады заговорил я, — пора бы исследовать мне окрестности.

— Обожди малёхо, успеют они, окрестности—от.

Я молчал. Молчал не от того  что не знал что сказать, а выжидал паузу.

— Вот сделал я, дело, Витенька, по всему угодное, правильное дело. Тебя спас и выходил. Не бросил, не покинул, другим людям не отдал, а пригрел у себя и за жизнь твою боролся. Не только уходом одним и заботою, но душою своею денно и нощно за тебя радел.

— Я благодарен вам по гроб и никогда доброты вашей не забуду. Честно.

— Обожди, не перебивай, дай доскажу. И видел я как жизнь приходит в тело твое, и как заживают  раны твои,  и как станешь ты опять человеком, а не чуркою беспамятною. И радость от этого была мне.  Ибо нет большей радости, чем сохранить и спасти хотя бы одну человеческую жизнь.

Федос утер рукавом глаза, как будто смахнул  набежавшие слезы,  и продолжил: