Перегной

В  пустынного цвета жарком мареве — полубреду я падал на землю и вскакивал на ноги. После опять катался по земле, разломал забор и разбросал поленницу. При этом я кричал, но крика своего не слышал. Потом я перепрыгнул через забор и куда—то побежал. Как меня крутили я помнил смутно — в калейдоскопе смешались и завертелись я с жердиной, набегающие на меня люди, брошенная кем—то на меня простыня, катание по земле, драка с кем—то, закручивание и вязка рук.  Затем  полная тишина.

Пришел в себя я уже на топчане, том же самом, с овчиной,  в  сторожке учительской избы. На голове у меня был холодный компресс, во рту привкус какого—то кислого лекарства и жажда, хлестким кнутом пластающая гортань. Я попросил пить и мне поднесли чашку.

Приподняв голову я увидел все ту же синеокую учительшу, заботливо державшую глиняную плошку.

— Извините. Не бойтесь меня. Я больше не опасен. — Просипел я.

— Тише. Тише. Вам нельзя волноваться, — учительница умоляюще смотрела на меня.

— Вас кажется зовут Софья?

— Да.

— А меня Виктор.

В следующий раз я проснулся от жуткой головной боли. Башка трещала крепчайше, а тело было разбитым, как после разгрузки вагона с песком. В избе было темно и я с трудом, не зажигая света, отыскал сигареты и выполз на улицу. Там, на крыльце, вдыхая отравленный дым в пополам с ядреным, настоянным воздухом местных окрестностей я   постепенно приходил в себя.

То, что до меня вчера дошло в один момент и сразу жахнуло по мне громом и молнией,   выстраивалось теперь в цепь событий и аккуратно распихивалось по ячейкам головного мозга.

Толян, шакалья его душа, привезя учительницу из города, поехал по своим барыжьим делам. И наверняка навел обо мне справки. Покончив с делами — заехал попрощаться с учительницей и заодно устроить мне какую—нибудь пакость. Хотел, сука, чтобы я поупрашивал его, поунижался, понабивался в попутчики. А он бы мне выкатил неподъемный счет за перевозку. И вновь пошла бы волна унижений,  упрашиваний. И все это на виду у учительницы, у бабы.

Знал Толян, что уехать — для меня первое дело. Жизненное. Что до зимы, до холодов, мне тут ждать не резон и все правильно рассчитал. Вот только потом то ли передумал, то ли Софья—училка, по глупости, не разглядев, кто это там спит на лежанке, сказала ему, что никакого Виктора здесь нет. Короче, так или иначе, но Толяна уже след простыл и куковать мне здесь предстояло  до его следующего приезда. Попал я в заколдованный круг и никак не могу из него выбраться. Брожу, брожу вокруг да около, как лешак по болоту, а на твердую землю выйти не могу. Паскудно как все обернулось. Да и истерика моя туда же. В глазах учительницы вистов она мне точно не добавила.

А небо уже светало и стали вырисовываться учиненные мной разрушения. Разваленная и расшвырянная поленница,  повалившийся, разломанный забор. Далее все, как и моё будущее, тонуло во мраке. Но там точно было еще немало наломанных дров. Стучать было не ко времени — еще все спали, и я  тихонько стал складывать на место поленницу. Какое—никакое, а занятие. Хоть как—то, но отвлекает от тяжелых мыслей.

Когда поленница была собрана, на улице совсем рассвело. Утро было ясным и блистало чистотой и новизной, как лицо проплакавшегося и умытого ребенка. Свежая от росы, сочная трава шелково стелилась вдаль по окрестным лугам, предметы обрели резкость как на старых фотографиях, таяла чуть видная синеватая дымка, стекленел прозрачный воздух и щебетали птицы.

— Идемте завтракать, Виктор, — позвала меня с крыльца Софья. — Бросьте стесняться и маяться под окном, как бессоница.

Она  упорхнула в дом, а я, повинуясь судьбе и чужой воле, как и положено приживалу, поплелся уныло следом.

— Вы как меня вспомнили вообще? — Спросил я после получашки чая, двух карамелек и неловкой паузы.

— А что тут сложного?

— Ну мне показалось, я достаточно изменился за последнее время.

— Да нет, что вы. — Софья мялась, видно было, что ей тяжело сформулировать мысль правильно и дипломатично. — Просто, вы поймите, я не хочу вас ничем обидеть, такое редко забывается — вы меня тогда, если честно, очень удивили. Сидит такой слегка помятый молодой человек, ведет непринужденную беседу, и вдруг…

— Что вдруг?

— Взрыв эмоций, фонтан чувств, хлещущая  наружу ну, я не знаю, какая—то средневековая, как у идальго, спесь. И все это внутри, все это жжет, а лицо бесстрастно. Только глаза выражают, как бы это сказать, унижение. И терпеть это нет сил, и нет самозащиты от этой обиды никакой, нет действия, нет опыта в такой ситуации. И вот—вот это все прорвет как вулкан, как Везувий, и этим извержением похоронит  вокруг все живое. И, как следствие, человек, давя в себе эту стихию, щадя жизни и разум других живых существ рядом, бежит прочь, чтобы предаться своему гневу, начать саморазрушение. Такое, знаете ли, Виктор, вряд ли забудешь.

Она помолчала, потупив глаза, потеребила край скатерти. Потом вскинулась.