Перегной

Несколько раз я встречался в деревне со Щетиной, и мы расходились не здороваясь. Щетина косился на меня неодобрительно, однако ничего не говорил. Видимо он до сих пор считал меня виновным в пропаже этих ценных бобышек. Как я выяснил во время  распитий  с Полоскаем, с которым мы теперь приятельствовали, бобышки были найдены утром, при дневном свете, в воде, метрах в четырех от того места, где их обычно притапливали. Щетина считал, что я перепрятал их, думая что все сойдет с рук. Между остальными же мужиками утвердилось мнение, что, скорее всего,  они сами по пьянке притопили их не там, где условлено. Но и сомнения тоже были. Итак на берегу я теперь был персоной нон грата. А наши отношения с Щетиновской командой четко обозначались термином «ни мира, ни войны».

Я войны не хотел, напротив, был благодарен им всем за приют, они,  видимо,  тоже не были сторонниками боевых действий. Но чему—то этот случай их научил, ибо они, со слов Полоская, установили дежурство и теперь, каждый, по очереди, безотлучно проводил у вагончика время.

Кстати в этом для них появилась и выгода. Как  рассказал  Полоскай, раньше они всем скопом уходили на промысел, а возвращаясь, так же скопом брались за очистку. Теперь же один, тот кто дежурил, вполне управлялся с этой работой, в то время как остальные беспрерывно подносили новый цветмет. Мои новые «друзья» на глазах постигали экономику и познавали принцип разделения труда.  И кто его знает, до чего они дойдут в будущем. Возможно откроют минизаводик по переработке цветного металла, разбогатеют, бросят пить и Молебная расцветет.

В конце концов история знает немало примеров, когда такие деревенские мужички, улучив момент, прикрутив хвост единственному шансу выбивались в купцы—миллионщики,  становились промышленниками и  воротилами. Мой родной Кумарин весь застроен на деньги таких выходцев из народа. И никакие потрясения и революции не смогли стереть их наследие: здания храмов и приютов, магазинов и лечебниц, общественных палат и особняков.

Даст бог и Молебная дождется такого расцвета, и приятно, черт возьми, будет осознавать, что толчком послужила моя скромная персона, заброшенная сюда случайным ветром, и втянутая в малоприятную историю с пропажей каких—то бобышек. Жаль только что я вряд ли все это увижу. Меня здесь не будет с первым осенним ветром. Я, как перелетная птица, уже готовлюсь встать на крыло, и улететь туда, где моей душе теплее.

Так я любил рассуждать засыпая после насыщенных и напряженных трудов по добыче хлеба насущного. Не забывал я, впрочем,  и своем приюте. Все в этом мире имеет цену. Пускай зачастую она и  незначительна в каком—то материальном выражении, но будь этот мир только материальным — он давно бы уже рухнул к чертям в кипящую преисподнюю. Бывает, что хватает благодарности или небольшого участия. Так почему бы мне не поучаствовать, по мере сил,  в обустройстве школы.

Я взялся за крыльцо и перестелил на нем доски. После укрепил  крыльцо  входа  в школу. Затем покрасил наличники, подтянул ставни, скосил  траву вокруг школы и разровнял дорожки. Поправил забор и побелил деревья. И школа засияла какой—то неповторимой провинциальной очаровательностью. Теперь мне ни в коем разе не стыдно будет перед хозяйкой—учительницей, я сдам ей на руки хорошее хозяйство.  И, все равно, каждый раз, улучив момент, я что—то улучшал и переделывал: там выдергивал из стены ржавый гвоздь, здесь вколачивал, строгал и менял подгнившие штапики в оконных рамах, протирал стекла. Без дела сидеть не получалось и учительшина библиотека, которой я поначалу заинтересовался, так и стояла нетронутой.

Вечерами, когда я топил небольшую баньку, стоящую тут же, во дворе, неизменно являлся Полоскай. Дым из трубы он видимо воспринимал как своеобразный сигнал. Мы с ним парились, мылись, а после, как водиться, распивали на веранде бутылочку самогона и чай со смородиновым листом. Я не оставлял надежды разгадать местные молёбские тайны — и полянку, и странный ветровал, да и, что уж скрывать, месторождения медных кабелей в глухой тайге тоже волновали меня, но Полоскай держался стойко, как пленный партизан. Толи опасался, что составлю конкуренцию, толи выполнял наказ Щетины.

— К чему тебе это, — отмахивался он, — ты уедешь, а нам оставаться здесь.

Я прекращал разговор. Действительно,  к чему? Обычное любопытство. Меньше знаешь, крепко спишь. Но любопытство — неистребимая штука. Я начал с другого конца и, как бы вскользь, обмолвился о заведенном мимолетном знакомстве в Нагорной. А после поделился догадкой, что странная лесная певунья, которую я видел только со спины, и есть Настя. И она же меня и выхаживала во время моей болезни.

 — Бабенку бы тебе тут какую подобрать — в лоб выдал сметливый  Полоскай.

— Да нет, мне ж уезжать скоро, — начал оправдываться я, — я так просто, интересуюсь.

— А неча тут интересоваться, — отрезал Полоскай, — с Настькой, с этой, у тебя все одно ничего не получиться, ты  для их, — он мотнул головой в сторону Нагорной — неподходящий экземпляр.

— Это почему же? — выдал я себя с головой.

Полоскай заржал.