Перегной

Наконец, уже в полностью сгустившейся темноте он всхлипнула пару—раз и капризным голосом заявила: Я не считаю, я знаю, знаю точно, наверняка — так оно и есть. Отчеканила, чуть не по слогам: т а к  о н о  и  е с т ь! И убежала в дом.

Черт их знает, этих баб. Прислали какую—то нервную курсистку в деревню учительствовать. Я то думал — у нее серьезные проблемы, а у нее обычный предменструальный синдром  вкупе с истеричностью. Был такой тип поведения во времена серебряного века  — экзальтированные истеричные барышни пачками травились следуя по пятам за Блоками,  и стрелялись на могилах Есениных. Думал я — они тогда все и повывелись окончательно, очистили, так сказать, генофонд, ан нет, гляди ты — живут и здравствуют.

Ну конечно, в деревне все эти твои зазвездюлины никому ни в какое место не уперлись. Тут вообще всем  пофиг — тварь ты дрожащая или право имеешь.  И затаилась, до поры, в нашей учительше эта гнильца, законсервировалась. Обрела наша обследуемая здоровые черты лица, душевное равновесие и стала походить на человека. А тут такой подарок с неба — беглый галерный раб «из князей полонённых»,  то есть я.

Да еще и припадок мой, временное безумие по поводу толянова тайного отъезда, что разыгрался у нее на глазах. Вот и запустились  у девушки бледной со взором горящим саморазрушающие процессы. А так как под боком есть еще и подходящий объект — почему бы и его не подключить к своим  унылым псевдогорестям.

Я ходил взад—вперед по крыльцу иссмолив уже с пол пачки сигарет. Злился, пытался успокоиться, но не мог. А может она чего не договорила, может эта история с Юрычем была лишь прологом?

Ведь и в самом деле  Юрыч произвел на меня впечатление очень угрюмого человека. Человека, в душе которого явно был какой—то надлом. Какая—то глубокая трещина, которая расколола его личность надвое. Какой—то перенесенный личностный удар, после которого его жизнь изменилась. Что—то такое было в нем,  проступало сквозь угрюмость какое—то страдание. Вдруг в самом деле предположения Софьи не беспочвенны. Молодая ведь совсем, а так себя изводит. Жалко девчонку.

Поразмышляв еще, повертев ситуацию, как неисправную запчасть, так и сяк, я решил, что утро вечера мудренее. И отложил сборку механизма до утра.

Войдя в дом, где уже были погашены все огни, я встал у входа в Софьину комнату и тихо позвал: Софья. Софья, если вы не спите, знайте, ваш брат ни в чем вас не винит. Он вас очень любит. Правда.

Ответом мне была настороженная тишина.

— Спокойной ночи, Софья. — для приличия помедлив пару мгновений сказал я,  и отправился к себе. Засыпал я с какой—то волнительностью. С той мятежностью, какая преследует человека перед дальней дорогою особенно если он давно уже никуда не выбирался, или перед сменой работы, или перед походом к врачу по поводу обнаружившейся внезапно проблемы со здоровьем — в общем с состоянием предчувствия неизбежных перемен.

Наутро, пригласив меня к чаю, Софья сама продолжила вчерашний разговор. Безволие было стерто с ее лица,  теперь она была полна решимости. И это была не маска, а именно новое состояние духа. Такие перемены меня радовали и я досадовал на себя за свои глупые вчерашние мысли. Все мы горазды лепить на людей по горячке обидные ярлыки.  Это легче, чем сострадать.

А Софья между тем поведала следующее.

В прошлом учебном году в ее школе занималось пятеро детей. Всего. Все эти дети были из подгорной части Молебной. Сектанты  из Нагорной  своих детей в  школу отдавать не хотели. Не видели в этом  необходимости, мотивировали тем, что в мирской школе их детям учится грех, да и вообще не вступали особо в разговоры. Иными словами попросту не пускали Софью на порог.

Учительнице было жаль детей, но поделать она ничего не могла. Ситуация в принципе устраивала районное школьное начальство.   В редкие моменты, когда Софья выбиралась в район с отчетами и за зарплатой ей  советовали  не особо обращать на это внимание. До тех пор, пока не случилась, в масштабах всей страны, перепись.

Софью подрядили, как единственное здесь официальное лицо, связанное с внешним миром, произвести перепись населения Молебной. С задачей в подгорной части она справилась шутя, а нагорная часть отказалась переписываться наотрез. Нагорновские сразу же  объявили перепись порождением дьявольских задумок.

Община не признавала ни власть, ни любые её атрибуты, включая  безобидные справки и документы — все то, обладание чем облегчает современному человеку жизнь. Была у них и масса запретов совсем уж глупых. Например они не признавали спички, серянки, как они их называли, мотивируя это тем, что на сере в аду дьявол грешников жарит, да и еще множество полезных, произведенных в миру вещей. Но это все ерунда и придурь — главное же, что они не признавали все, абсолютно все, исходящее от власти ибо считали власть антихристовой.