Перегной

— Спасибо, Виктор, за ваше участие, — сказала она твердо и холодно, — но у нас с вами слишком разнятся точки зрения. Я вас прошу забыть обо всем, что я вам тут рассказывала, и вчера, и сегодня, забыть как сон, как забываешь случайно подслушанный в толпе разговор. Вы… Я думала… Я рассказала вам о беде в своей семье, после рассказала о своей профессиональной проблеме, думала что вы, как человек чуткий меня поймете, но нет… Я на самом деле плохой педагог, плохой оратор и совсем никудышный политик. Я не имею морального права быть учителем, при моем попустительстве дети уже с год как не ходят в школу, а я ничего не предпринимаю. Это трагедия, понимаете, моя личная трагедия. И я ее буду переживать сама. Я приму её и смирюсь с ней. А пока, до начала учебного года, да и после, до самой моей поездки с отчетами в Штырин, я буду ходить каждодневно туда, в Нагорную, к этим косным, темным людям. Буду валяться у них в ногах и умолять их позволить ходить детям в школу. Я до конца буду пытаться если не вырвать этих детей из вековой тьмы неведения, то хоть немного её развеять. Последний, мизерный шанс, какой только оставит мне судьба буду для этого использовать. И, параллельно, учить тех, кто уже записан в школу.

Вы думаете я держусь за должность, за статус, — она горестно усмехнулась, как—то по настоящему, по—взрослому, и в то же время по—детски искренне,  — низкого вы обо мне мнения. Теперь идите. Спасибо за все — за утешения, за советы, за желание помочь. Я вам благодарна, но такая  помощь мне не нужна. А дальнейшие уговоры неуместны.

Я остолбенел. Должно быть истуканы острова Пасхи, могущественные в прошлом боги и повелители, так же в один миг превратились в каменных идолов, открыв для себя истину — что—то такое, что казалось им непостижимым, а оказалось совсем рядом.

Ватным языком, как парализованный, медленно и тяжело, но я начал говорить.

— Вам неизвестно, Софья, какие обстоятельства меня сюда занесли. Точнее сначала в Штырин, а потом сюда. Не вы тому причина, что я здесь, а весьма, поверьте мне, паскудные обстоятельства.  Я теперь, и не только у вас, но и везде  на птичьих правах. Я изгой, самый натуральный изгой и что тому причиной — не пытайте даже. Но  я не о том.

Знаете, я  понял, что за время моего вынужденного бродяжничества, за это лето, став абсолютно вне закона, я впервые зажил прямо и честно. Я ни разу, надеюсь, не сподличал, никого ни в чем не обвинил, никого не ограбил и не обделил. Я не врал во благо, и не говорил правды во зло. Я просто жил. Жил так, как и должно жить человеку — трудно, но вольно. И ту ахинею, что я вам нес, я нес не со зла, не из трусости, а только по недостатку ума. И очень хорошо, что вы меня осадили. Вы меня простите, я волнуюсь, и потому меня уводит.

Так вот, я хочу сказать, что я жил — как жил. Жил правильно, и намереваюсь жить так как можно дольше. А даст бог, так и до самой смерти. И потому я не смогу смотреть равнодушно на ваши эти тщетные попытки. В общем, я вам помогу. Помогу, даже если вы не примете мою помощь. Я приведу этих детей  в школу.

Я не обещаю, не клянусь — что толку в клятвах. Те, кто предают, обычно сначала клянутся в  верности. Я просто приведу вам детей. Я пока не придумал как, но обязательно придумаю. Примите мое глубочайшее уважение к вам, за то, что вы делаете. А сейчас — пора действовать. Завтра, если снизойдете, поговорим еще. 

2.

Действовать в отношении упрямых сектантов следовало решительно. До сентября оставалась неделя и ее следовало использовать на всю катушку. Правда Софья говорила о том, что детей можно приводить и по одиночке. Дескать ничего страшного не будет если  кто—то сколько—то пропустит, она, де, займется с ними по отдельной программе. Но меня этот вариант не устраивал. Детей нужно было волочь в школу скопом. Всех сразу. Иначе не получится целостности удара.  И родители, из числа особо упертых по одиночке расспрашивая своих детей, могут решить, что школа эта — одно баловство.

Нет, тут нужна строгость, тут нужен порядок — чтобы все сидели в классе, на глазах друг у друга, чинно  благородно, сложив руки локоток к локотку. Чтобы установленный порядок сразу бросался в глаза родителям и сама  собой зарождалась в них мысль: так заведено, так положено. И не нам, толоконным лбам, этому противиться.

Собрав воедино всю имеющуюся у меня информацию о Нагорной нужно было придумать — как лучше действовать.

Итак, заправлял всем в Нагорной мой старый знакомец Федос. Он был главой общины и служителем культа в одном лице. Община была очень закрытой и отрицающей всякие контакты с  миром.

 Ну, это на словах, думал я, направляясь в деревню. На деле же совсем без мира они обойтись не могут, не те времена. И наверняка Федос о делах в мире более—менее осведомлен. Что же до рядовых членов общины, то ему даже выгоднее держать их в неведении, в страхе перед некими внешними силами, ограничивать всячески их контакты.   Ибо любое знание для него лично, для его власти губительно.