Перегной

В комнате учительницы я не задержался. Только позаимствовал из шкафа с утварью миску и кружку и пошел обследовать двор. Двор был обширен и весь занят дровами, досками, пиломатериалом. Дров во дворе было валом – две больших поленницы под навесом, да еще, с Гималаи размером, куча не колотых чурбаков. Колодец был исправен, печь тоже.

Я чувствовал себя неким приживалом в учительском жилище, мне в нем было неуютно. Меня терзали сомнения, как хозяйка отнесется к моему вторжению в ее дом, пускай даже и с подачи сторожа. С одной стороны я, получалось, подменял его и выполнял его функции по охране, а с другой стороны все это было чистейшей самодеятельностью. Хотя, даже если мое пребывание будет местной педагогине и не по нраву, детей мне с ней все одно, не крестить, и наше знакомство надолго не затянется. Здрасьте-здрасьте, хер мордастый и адью, я поехал, у меня дела. Погнали, извозчик.

Так я рассуждал, но все равно – чувство неловкости меня не покидало. Как-то хотелось мне отплатить незнакомому пока человеку за приют, а отплатить я мог только добрым делом. Ибо кроме доброты у меня за душой уже решительно ничего не было. Целью своей я избрал гору чурбаков. Решив действовать в отношении её решительно и беспощадно я разыскал колун и принялся за дело.

Через полчаса я был весь взмылен. За это время удалось осилить два чурбака, и набить на ладонях огромные мозоли. Плечи, спина, руки болели жаркой, как от солнечного ожога, болью. Ноги так и вовсе мелко дрожали. Я с тоскою смотрел на ничуть не уменьшившуюся кучу и давил в себе нарастающее отчаянье. Враг оказался мне не по силам. Отплевываясь от табака, отпыхиваясь от сбоящего дыхания я курил и горевал. Мой благородный порыв бился о мое же физическое бессилие. Да как же их колют?! Того же взять Полоская? Черт его знает, что такое.

Разные самодеятельные мыслители и прочая, числящая себя по этому же разряду публика - интеллигенция, творческие люди, да, наконец, просто обычный городской сброд – все мечтают об опрощении. О «домике в деревне», о том, чтобы быть ближе к природе. А стоит только на ней оказаться – все идет прахом. Эта простая жизнь оказывается настолько сложна, что все, поджав хвост, бегут обратно. Приспособиться к деревенской жизни очень тяжело, это вам не на дачу ездить.

Жизнь в деревне – не сахар и не пасторальные картинки, это я уже уяснил. И неожиданно проникся уважением к неведомой здешней учительнице. Как ей здесь наверное тяжело. Уже само решение ехать сюда должно быть для нее подвигом. А уж жизнь здесь – просто непрекращающийся героизм. Мда, есть женщины в русских селениях. От этого никуда. Факт.

А уж коли жизнь этой женщины подвиг – и мне негоже пасовать перед случайными трудностям. Обмотав ладони тряпкой я опять схватился за колун и махал им до полного изнеможения. Успех мне сопутствовал. Ну как сопутствовал – чурбаков десять я одолел.

А под вечер, когда я отмачивал на крыльце от своих смозоленных ладоней присохшие тряпки, заявился Полоскай.

С критической усмешкой оглядев мои руки, а также масштаб разрушений во дворе он ухмыльнулся и достал из внутреннего кармана пиджака бутылку самогона. Из воздуха, как иллюзионист, он материализовал сало и лук.

- Что там у тебя под тряпками.

- Мозоли. - Виновато пояснил я.

- Пааняяятно! – молвил Полоскай и вдруг, рванул тряпки вверх. От боли у меня в глазах залетали молнии, а Полоскай уже вытаскивал, весь в зигзагах этих молний, как Зевс, зубами из бутылки пробку.

- А теперь растирай, - приказал он мне, плеснув на ладони самогоном.

Еще через несколько минут он перевязывал мне кисти разодранной на лоскуты ветхой простыней, вытащенной им откуда-то из хозяйкиных закромов.

После мы с ним пили самогон и он, хмелея, и оттого все более бессвязно, в сотый уже раз объяснял мне технику колки дров. После, уже еле стоя на ногах, вызвался продемонстрировать, но ухнул колуном мимо чурбака, махнул рукой и изрек:

- Эх ты, кистецефал, у тебя ж топор плохой.

После чего, мелким бисером вышивая по земле замысловатые кренделя, с достоинством удалился.

Вода камень точит, а человек дрова колет. Вот и я довольно споро приноровился к колке. С чурбаками в школьном дворе я управился довольно быстро и перенес сферу деятельности на улицу. Теперь колка дров была основным моим занятием. И, более того, занятием профессиональным. Я колол дрова за еду. В деревне, каким бы странным не был сей факт, дрова были весьма насущным вопросом. Немногочисленные деревенские мужики или пили, или были заняты добычей странных бобышек. На дрова их уже не хватало.

Уже на третий день меня сагитировала одна ухватистая бабулька. К вечеру, сытно пообедав, я являлся счастливым обладателем бутылки самогона и узелка с пирожками, яйцами, овощами и зеленью. Я, впрочем, не считал тогда это платою, а более благодарен был её милосердию – накормила, с собой еды дала, а что дрова помог колоть – так что ж, дело, как оказалось, вовсе нехитрое. В благодарность я собрался было уложить дрова в поленницу, да какое там, бабулька мне не дала, и чуть не силком выпроводила со двора, бормоча благодарности.