Перегной

- А ничего, просто урод ты, Толя! Скажи – я урод. – И я еще чуть–чуть стравил мешок.

- Я… Урод… - выдавил из себя Толян.

- Я стырил нож.

- К…к…ой н…ож?

- Я стырил у Виктора нож!!! – повысил голос я.

- Я. Ст....л у ик…о…а н…ж, - с надсадой, из последних сил выдавил Толян. Я потянул мешок вверх.

Мы сидели на траве и часто дышали. Толяну было совсем тяжело. С волос пот тек струями, а рубашку было – хоть выжимай.

- Нож мой где? – отдышавшись и вставая сказал я. Толян сидел не двигаясь, опустив голову и молчал.

- Нож?

- Нету. Дома. Оставил. – Толян говорил, будто выплевывал сквозь тяжелое дыхание слова.

В бардачке машины я своего ножа не нашел. Нашел другой, тоже явно зековской работы, выкидной, с фиксатором, отлично наточенный, с узким лезвием длиной сантиметров 15. Почти стилет.

Через полчаса я уже стаскивал дрожжи, сахар, сигареты да утварь в вагончик. А Толянова машина медленно пылила, поднимаясь на склон, загребая колесами, словно муравей, тянущий непосильную ношу, лапами.

Вечером прибежал взъерошенный Полоскай. Он отдышался и тут же принялся узнавать насчет Толяна. Я рассказал все как было, утаив только наши личные с Толяном разборки.

- А бобышки? – спросил Полоскай.

- Какие бобышки?

Полоскай все понял, и полез зачем-то, не раздеваясь в воду. Побродил по воде вдоль берега, там, где осока подходила вплотную. Вернулся, озадаченный, обратно. Схватил жердь, опять залез в воду и стал разгонять жердью скопившуюся ряску. Потом вылез, сел рядом со мной и закурил.

- Ничего не понимаю, ты бобышки отдавал Толяну?

- Да какие бобышки! Чего вы все с этими бобышками привязались?

- Там, под берегом, бобышки были подтоплены – 10 штук.

- Никаких бобышек я не видел. Ты хоть обьясни, что это такое?

- А где они тогда?

- Да, кто, Полоскай?

- Да бобышки же!

- А я откуда знаю!

- Ты их точно не отдавал Толяну?

- Полоскай, ты хоть парень и хороший, но что-то злить меня начинаешь – я не знаю, что такое бобышки, ни разу не видел их в глаза, и уж тем более не отдавал Толяну.

Полоскай, не докурив, вскочил и умчался также стремительно как и появился.

Вечер, по всему, обещал быть насыщенным. Вскоре объявилась вся честная компания, вместе со Щетиной. Хмуро поздоровавшись они уселись возле костра, а Щетина, вместе с Полоскаем прошли в вагончик. Закончив ревизию они вышли, Щетина на ходу бросил каждому компаньону по пачке «Примы» и тут же полез в воду. Он и Изынты, который вызвался помочь, долго бродили по ней, щупали дно жердью и что-то бормотали. Потом, уже всей компанией, долго лазили по воде, кто с лесиной, кто с жердиной, а кто с вилами. Промерили, по участкам, как сквозь сито просеяли, все прибрежное дно.

- Где бобышки – вернувшись, сурово подступился ко мне Щетина.

Я только пожал плечами.

Где бобышки – Щетина, внезапно разъярившись, вырвал у меня из рук недоструганную ложку.

Я вскочил. Повскакивали и мужики.

- Ты чего?

- Бобышки, твою мать, где?

- Ты это, давай свою мать вспоминай, а мою не трожь – спокойно ответил я. - И вообще, стой, где стоишь, а не то споткнешься еще, оцарапаешься о мой ножик.

Щетина яростно сверкал белками глаз, выразительно выделявшихся на загорелом и небритом лице.

- Кто нибудь объяснит, что это такое - бобышки и почему меня за них сегодня уже второй человек чуть не прибил? - Спросил я.

Но мне никто не ответил. Поднялся гвалт, разгорался спор. Переполох был нешуточным. Ясно было одно – бобышки были притоплены на мели в пруду. Остроумно так припрятаны. Что называется – концы в воду. А теперь их нет.

Наконец, до компаньонов дошло, что искать что-то на дне пруда, в сумерках, все равно, что иголку в стоге сена и они отступились. Полоскай убежал в деревню, видимо за самогоном. Остальные уселись возле костра и стали кипятить чай. Мне же было наказано до утра пребывать в вагончике. Я пожал плечами и удалился. Дверь тотчас подперли чем-то снаружи.

- Он это, кто ж еще…

- Спрятал, или Толяну отдал…

- Поделили…

- А я тебе еще тогда говорил - нахрена он нам сдался...

- Он с Толяном-от сюда и приехал.

- Ага, потом в общине жил.

- Вот и выходит, что заодно они...

Голоса бормотали сливаясь в непрерывное журчание, в какой-то непонятный говор. Вердикт выносился явно не в мою пользу. Да что же такое-то! Отовсюду меня гонят, везде я встреваю в какие-то злоключения. И падаю все ниже. Сначала я был гоним по идеологическим соображениям – так я убежал из Прета, потом – по политическим, так мне пришлось покинуть Штырин, Федос меня изгнал по моральным соображениям – так я оказался на пруду. А теперь мне шьют чистую, без примеси, уголовку. И, походу, будут бить. Раньше я мог рассчитывать на суд, на какое никакое, но отношение. На формальные процедуры. Адвокат – обвинитель. Тут же меня будет судить народ, бессмысленно и беспощадно. Тут не будут искать доказательств. Решено – виноват. Ату его, ату. Хорошо – ежели побьют и прогонят. А то ведь и притопить могут.

Я лежал на топчане, сжимал в кармане нож и прислушивался.

- Да может и не брал он, они, бобышки-от, может там и лежат…. – этот голос принадлежал Полоскаю.