Перегрузка

Мысль о Леа и Бенджи частенько посещала Нима, когда он размышлял о вероятности развода. Разумеется, это стало бы для детей ужасным потрясением, и ему было грустно думать об их страданиях. Однако дети чаще всего нормально переносят разводы родителей, и Ним знал многих детей, которые относились к таким житейским передрягам как к неизбежной перемене в жизни. Видимо, в случае развода он мог бы общаться с Леа и Бенджи даже чаще, чем сейчас. Подобное случалось с целым рядом отцов, ушедших из семьи. Однако при всем этом надо дождаться возвращения Руфи, думал он, бесцельно бродя в пятницу вечером по пустому дому. Полчаса назад Ним позвонил Леа и Бенджи. Не без труда он уговорил своего тестя Арона Нойбергера, который допускал использование телефона по субботам разве что в экстренных случаях, подозвать детей к телефону. Ним продолжал названивать, пока тесть не уступил и не поднял трубку.

— Я хочу поговорить со своими детьми, — резко бросил Ним, — и плевать я хотел, если сегодня вторник Микки-Мауса.

Когда Леа через несколько минут подошла к телефону, она мягко упрекнула его:

— Папа, ты расстроил дедушку.

Ним порывался ответить: «Ну и хорошо», — однако у него хватило мудрости, чтобы воздержаться. Они поговорили о школе, о предстоящем соревновании по плаванию и о занятиях балетом. О Руфи ни слова. Ним чувствовал: Леа догадывается, что у них не все в порядке, но ей было как-то неловко задавать вопросы по такому поводу. После разговора с Бенджи он почувствовал раздражение, которое родители так часто вызывали у Нима.

— Пап, — сказал Бенджи, — а я пройду обряд бар мицва? Дедушка сказал, что я обязательно должен это сделать. А бабушка говорит, если я этого не сделаю, то никогда не стану настоящим евреем.

Черт бы побрал этих Нойбергеров! Вечно суют нос не в свое дело! Неужели нельзя быть просто любящими бабушкой и дедушкой, чтобы позаботиться о Леа и Бенджи пару недель, не вбивая им в голову мысли о религии? Это ведь даже неприлично так вот поспешно набрасываться на детей, покушаясь на родительские права Нима и Руфи. Ним сам хотел поговорить с Бенджи об этом, обговорить все спокойно, интеллигентно, по-мужски, не вываливать это на него с бухты-барахты. «Ну ладно, — поинтересовался внутренний голос, — почему же ты тогда этого не сделал? У тебя ведь было столько времени. Если бы ты это сделал, тебе бы не пришлось сейчас размышлять, как ответить на вопрос Бенджи».

— Никому не надо совершать обряд бар мицва, — сказал Ним как отрезал. — Я этого не делал. И то, что сказала твоя бабушка, — ерунда.

— Дедушка говорит, что мне многому придется научиться. — В голосе Бенджи все еще звучали нотки сомнения. — Он сказал, что с этой учебой мне надо было начинать значительно раньше.

Не звучал ли в настойчивом, еще не окрепшем голоске Бенджи упрек? По правде говоря, подумалось Ниму, очень даже возможно, вполне вероятно, что в свои десять лет Бенджи понимал куда больше, чем кажется взрослым. Поэтому не отражал ли вопрос Бенджи то же инстинктивное стремление к отождествлению себя с предками, которое ощущал и Ним, но которое он подавлял в себе, хотя и не полностью? Он не был уверен. Однако это не уменьшило его негодования по поводу того, каким образом проблема выплеснулась на поверхность. Хотя он заставил себя отказаться от еще одной резкости — просто от этого всем было бы не лучше, а хуже.

— Послушай, сын, только что сказанное тобой просто-напросто не совсем так, у нас еще достаточно времени, чтобы разобраться с бар мицвой. Надо учитывать, что твои бабушка с дедушкой придерживаются взглядов, которые мы с мамой не разделяем. — Ним не был уверен, насколько этот вывод имел отношение к Руфи, но ее здесь не было, чтобы возразить. Поэтому Ним продолжал: — Как только вернется твоя мать, а вы приедете домой, мы подробно обо всем поговорим. О’кей?

Бенджи выдавил из себя «о’кей» с какой-то неохотой, и Ним понял, что должен сдержать обещание, чтобы не утратить доверие сына. Ему даже пришла в голову идея пригласить на некоторое время в гости из Нью-Йорка своего отца, чтобы обеспечить противовес нынешнему воздействию на Бенджи. Дряхлый восьмидесятилетний старик Исаак Голдман по-прежнему едко, цинично и язвительно высказывался об иудейской религии и не упускал случая, чтобы сцепиться в споре с ортодоксальными евреями. И все же нет, решил Ним. Это было бы так же нечестно, как нынешнее поведение Нойбергеров.