Переяславская рада. Книга 2

Нет, не заговорит Лаврин, никогда не скажет и слова... Сколько смертей перевидел на своем веку! Сколько побратимов его умирали на его руках! Только недавно схоронил Ивана Золотаренко, человека светлого ума и рыцарской доблести. С честью на ноле битвы погиб Степан Подобайло. А Кривонос, Морозенко, Нечай... Разве они были чужие ему? Но где-то была чуть приметная черта, вовсе невидимая для чужого глаза, между ним и всей этой старшиной. Только Лаврин Капуста всегда был рядом. Лаврин понимал его с полуслова, по глазам угадывал, что нужно делать, и всегда стоял бок о бок, был его десницей, наводящей страх на иезуитское иродово племя.

Ночь кончалась за окоемом, и рассвет победителем поднял свое солнечное знамя над Чигирином, окропил золотым дождем сады и тесовые крыши, осенил бледное лицо Лаврина Капусты медно мерцающим отблеском.

Хмельницкий поднялся с кресла и, ступая короткими шагами, бесшумно подошел к гробу, наклонился над ним и крепко поцеловал в холодные губы Лаврина Капусту.

— Прощай, брат,— скорбно проговорил он.— не забудет тебя Украина.

Казак Кирик Усатый, стоявший при изголовье с обнаженной саблей на плече, вдруг всхлипнул и горько заплакал. Никогда в жизни не плакал Кирик Усатый. Когда ляхи, захватив его в полон, жгли железом, когда басурманы раненного на поле битвы взяли в ясырь, разрезали кожу на ступнях и, насыпав туда рубленого конского волоса, пустили ковылять по Черному шляху, крепко связав за спиной руки,— и тогда не уронил слезы...

А теперь, как увидел атамана Капусту в гробу, как услышал гетманские слова, слезы сами побежали из глаз...

Хмельницкий посмотрел в глаза казаку и печально сказал:

— Вот такая-то, брат, беда. Беда!

...Когда Хмельницкий вошел в большую палату, где его ожидала генеральная старшйна, Ганна даже вздрогнула: такие у него были сломленные плечи и желтое, измученное, скорбное лицо. «Будто постарел за эту ночь на десять лет»,— подумала.

Хмельницкий поднял голову, поглядел сквозь широкое окно на солнце и сказал:

— Склоним колени, панове полковники, почтим неугасимую память храброго и мужественного рыцаря отчизны нашей чигиринского городового атамана Лаврина Капусты.

И Хмельницкий первый преклонил колена, а вслед за ним сделали то же все, кто был в палате. В этот миг, как-то боком протиснувшись в дверь, точно прокрался в палату Выговский, торопливо опустился на колени, прижал к груди скрещепные руки и набожно возвел глаза к небу, шепча молитву.

14

Гуляй-День переступил порог гетманской опочивальни. Перед ним на широкой постели, откинувшись на подушки, лежал гетман. Он беспокойно перебирал пальцами простыню, глаза были закрыты, грудь тяжело подымалась, и до самых дверей долетало его хриплое, прерывистое дыхание. Сквозь открытое окно в комнату допоенлея веселый птичий щебет, веял жаркий июльский ветер, наполняя комнату крепкими запахами спелой ржи, горькой полыни и душистой мяты. На столе, у кровати, поблескивали серебряные подсвечники, фарфоровые и стеклянный графины, лежали свитки бумаг. На деревянной подставке стояла бронзовая чернильница, возле нее лежала связка гусиных перьев и на оловянном блюде горсть золотистого песка. Здесь же, ближе к гетману, сверкала булава, рукоятка ее была прикрыта красною китайкой.

Ветер качнул ветвь жасмина, заслонявшую окно, и солнечный луч заиграл на желтом, измученном лице Хмельницкого. Нестерпимая тоска сжала сердце Гуляй-Дпя. Не удержался, прошептал:

— Господи, как тебя скрутило, Хмель!..

Не открывая глаз, Хмельницкий отозвался:

— Так напугался, Гуляй-День, что позабыл и поздороваться с гетманом... Ничего не поделаешь, коли смерть пришла. Стоит с косой в головах, наседает...

Слеза набежала на глаза казака, скатилась по щеке, и Гуляй-День снял ее кончиком языка с уеов.

— Подойди ближе,— тихо приказал гетман и указал на низенькую скамеечку в ногах постели.

Осторожно ступая, Гуляй-День подошел и неторопливо сел, опустив голову, полную тревожных мыслей.

— Хотел видеть меня? — тяжело переводя дыхание, спросил гетман.

— Хотел. Нелегко далось.— Гуляй-День поднял голову и встретился глазами с воспаленным взглядом Хмельницкого.

Потирая лоб ладонью, гетман с болезненной улыбкой пояснил:

— Берегут меня, все беспокоятся, как бы заботы ради здоровья не повредил... А ты бы сразу к Ганне пошел.

— О том не подумал. Как чувствуешь себя, гетман?

Хмельницкий вдруг засмеялся.

— За этим ко мне ехал?

Гуляй-День промолчал. Смех гетмана сбил с толку.

— Не очень, видно, о моем здоровье думаете, казаки... Непокорства у вас много... В головах шумит... А мне только забота да горе...

— Хмель шумит, гетман, в головах наших... Хмель...— с силой произнес Гуляй-День,— А горе и забота не от нас у тебя... Да не о том речь, гетман...

— О чем же? — спросил настороженно Хмельницкий.

— Великую печаль причинил ты нам своим недугом... Глянул на тебя — сердце оборвалось. Что они наделали с тобой!

— Кто? — спроспл тихо Хмельницкий.