Перекресток утопий

«Я не верю, — писал он в предисловии к „Молекулярному кафе“, — что перед человечеством когда-нибудь встанут проблемы, с которыми оно не сможет справиться. (Ой ли? Разве уже нет таких? — В.Р.) Однако неумеренное стремление все кибернизировать может породить нелепые ситуации. К счастью, здесь полемику приходится вести не столько с учеными, сколько с собратьями-фантастами. Думаю, что в этих случаях гротеск вполне уместен, хотя всегда находятся люди, считающие этот метод спора недостаточно корректным…»

Думаю, что Илья Иосифович был не совсем прав, ведь он затронул только самый верхний слой. Фантастика 60-х, в том числе фантастика Варшавского, была прежде всего вызвана к жизни глубинными социальными сдвигами, которые произошли в нашем обществе во второй половине 50-х годов. Как сейчас окончательно выяснилось, сдвиги оказались необратимыми, хотя их развитие и было резко заторможено двумя десятилетиями застоя. Наверно, шестидесятники и сами не всегда отдавали себе отчет в том, что и зачем они делают. Но, как известно, перо мастера бывает умнее самого мастера.

Не так уж много времени понадобилось, чтобы злободневная пыльца пооблетела с крылышек и на поверхность выступили опорные жилки. Возможность появления свирепых человекообразных роботов и искусственного мозга с диктаторскими замашками не очень волнует современных читателей, но они так же искренне веселятся, находя в рассказах Варшавского обличение научного пустословия, высокомерия, эгоизма, нетерпимости. Мы без труда найдем у него все то, чем оперирует «большая» литература, — он писал о доброте, о любви, о соприкосновении душ, о верности и предательстве, словом, обо всем, потому, повторяю, что и сам был создателем «большой» литературы.

А за вторым, так сказать, бытовым слоем можно обнаружить и еще более глубокий, касающийся кардинальных проблем бытия. Любой научный и социальный прогресс, не обращенный к людям, сам по себе бесчеловечен. Когда мы уясняем, во что превратился престарелый Кларенс после оздоровительной «инверсии», освободившей его гениальный мозг от воспоминаний детства, чувства жалости, сострадания, великодушия, памяти о погибшем сыне-космонавте, становится как-то не по себе. Но разве люди с кастрированной совестью обитают только в фантастических рассказах, только в вымышленной Дономаге?

Все прогрессы реакционны,
если рушится человек…

Это сказал Андрей Вознесенский, тоже шестидесятник, сказал в то же самое время, когда был написан рассказ «Тревожных симптомов нет»…

По возрасту Илья Варшавский и Геннадий Гор почти одногодки. И первые фантастические произведения они выпустили в одно и то же время. Но с разных стартовых позиций. Гор занимался литературой еще в 20-х годах и к началу 60-х у него уже было солидное литературное имя. А «соревнование» все же выиграл Варшавский. Честно признаться, не тянется рука к полке, чтобы взять хотя бы одну из многочисленных книжек Гора, хотя, казалось бы, в них есть все, чем жила фантастика тех лет: путешествия во времени и пришельцы с дальних планет, заглянувшие на огонек к философу Канту, существа, добившиеся бессмертия и отказавшиеся от него, беседы о живописи и о загадке времени, приборы, с помощью которых можно вживиться в восприятия насекомых… Трудно найти какую-нибудь из модных научно-фантастических идей, которая бы не нашла отражения в книгах Гора. «Их даже хочется свести в… фантастический словарик от А до Я, так их много и столь чутко они отысканы в философском слое научной информации», — подмечает доброжелательно относящийся к писателю литературовед А.Урбан.