Перекресток утопий

Оригинальности произведений Михаила Анчарова вряд ли кто-нибудь не заметит. Необычно поступил он и со своей фантастикой, прочертив рядом с тремя нефантастическими повестями («Теория невероятности», «Золотой дождь», «Этот синий апрель») фантастическую параллель, состоящую тоже из трех названий («Сода-солнце», «Голубая жилка Афродиты», «Поводырь крокодила», 1966-68 г.г.). И хотя фантастическими их назвал сам автор, фантастика Анчарова настолько своеобразна, что у многих, возможно, возникнет сомнение, можно ли «Соду-солнце», например, отнести к фантастике. К привычно-обычной безусловно нельзя. Но такое утверждение — наивысший комплимент, который можно сделать автору.

Зачем же автору понадобилась фантастическая параллель, если речь идет об одних и тех же людях, стоило ли городить фантастический огород, если и заботы одни и те же?

Для ответа надо начать с героев. Их тоже три. Алеша Аносов, чья биография подробно рассказана в «Теории невероятности», художник Костя Якушев и поэт Гошка Панфилов — Памфилий. Во всех есть много от самого Анчарова.

Наш рассвет был попозже,
Чем звон бубенцов,
И пораньше, чем пламя ракеты.
Мы не племя детей
И не племя отцов,
Мы цветы
Середины столетья…

— поет он в песне из повести «Этот синий апрель» о своем поколении.

Заметим попутно, что Анчаров был истинным родоначальником авторской песни, опередив на несколько лет Окуджаву, Высоцкого, Галича, Визбора… Это были очень хорошие песни, а сама авторская песня стала столь же неотъемлемой и столь же неожиданной приметой шестидесятников, как и фантастика.

Вот и названо ключевое слово, которое объединяет героев Анчарова с их автором. Они — шестидесятники, и этим сказано все. Нелепо думать, что шестидесятники представляли собой монолит единомышленников. Они (мы) были очень разными. Анчаров представлял собой, так сказать, радикально-романтический фланг. Какое-то время он был не одинок. Стругацкие в «Полдне», Аксенов в «Коллегах», даже Войнович в ранних рассказах отразили не столько ту жизнь, которая их окружала, сколько ту, которую они хотели бы видеть не в далекой дали «Туманностей», а сейчас, сегодня. У большинства оптимизм долго не продержался. А вот Анчаров не сдавался. Не исключено, что в его позиции было много прекраснодушия, но я бы не стал его упрекать: если бы в жизни не было ожидания алых парусов, насколько она была бы унылее. (Недаром Грин был любимым писателем Михаила). Но, наверно, Анчаров и сам чувствовал, что его реалистические повести отражают время не с той полнотой, как, например, «городские» повести Ю.Трифонова. Вот тут-то фантастика и пришла ему на выручку, в ней он мог прекраснодушничать, сколько его авторской душе угодно. А так как основная тема Анчарова, смысл жизни для него и для всего человечества творчество, и не просто творчество, а творчество по законам красоты, то его герои постоянно творят. Творят у нас на глазах. Даже забавные розыгрыши Соды-солнца — Памфилия в НИИ тоже творчество.

И хотя никто не назвал бы фантастику Анчарова научной, он, между прочим, показал иным так называемым научным фантастам, что такое настоящая выдумка, настоящая фантазия, настоящая эрудиция. Теории, которые выдвигают его герои (то есть сам автор) не только незаемны, но и так убедительно обоснованы, что, например, мне, дилетанту, трудно даже судить, выдумка это или правда. Гошка, например, утверждает, что мастера, строившие Кремль, были непосредственно связаны с Леонардо да Винчи, а в более позднем «Самшитовом лесе» герой доказал не много, не мало знаменитую теорему Ферма… Ученые, правда, вряд ли удовлетворятся его построениями, но вы попробуйте хотя бы подступиться к решению загадки, над которой математики бились несколько веков…

Страна вползала в мрачную полосу застоя — Анчаров оставался романтиком. Я бы не осмелился утверждать, что занятый им блок-пост был сооружением, отгораживающим автора от действительности, думаю, что в его собственном представлении он как раз находился на переднем крае. Но грань, отделяющая оптимизм от бодрячества, или, может быть, даже от конформизма очень тонка, и на какой-то момент автор незаметно для себя переступил ее, чем и объясняется неудача двух его телеспектаклей, о которых, к счастью, все давно забыли. И сам автор в последних произведениях вернулся к шестидесятническим настроениям, к любимым героям, умным, остроумным, добрым, влюбленным в жизнь и красоту, те есть к тому, в чем он был силен и чем остался в нашей памяти. Может быть, он не шагнул вперед, но и назад не отступил ни шагу.