Переписка 1826-1837

Несчастный образ воспитания, воспитания деспотического — развил и придал ему страсти, — коих, при другом случае, он, может быть, не узнал бы. Воспитатели, впрочем люди добрые и честные, так ревностно старались потушить в сердце его божественную искру поэзии, приближающую человека к божеству, и на беду несчастливца — утушили, но не совсем. Эта полузатушенная искра превратилась в пламень — ах! не освещающий, не согревающий душу его, но сожигающий ее. Пылкий, неопытный, он всеми силами старался, чтоб для него были

Жизнь и Поэзия одно…

Но он гнался за призраком, за тенью предмета, не на земле находящегося. В гордости он хотел стать выше других и отдельно; как Икар, забыв свою природу, хотел вознестись к небу — и пал, пал. Перессорившись с жизнию, с людьми, с самим собою, стесненный земными нуждами, с телом, истомленным адскою болезнию, мир божий претворившею ему в ад, которая, как червь, по капле в день сосет кровь из его сердца, — он теперь находится в ужасном состоянии человека, который стремился на высоту горы, чтоб ближе встать к светлому, ясному, безмятежному небу, и вдруг увидел под ногами пропасть и в пропасти чудовищ, готовых пожрать дерзновенного. — Еще шаг, еще минута — и он низринется в нее, и чудовища растерзают его. — Как Прометей мифологический, хищник небесного огня, — прикован он цепями нужды к ужасной скале нищеты, а коршуны — страсти неумолимо терзают его сердце: его вопли теряются в воздухе!..

О ты, Собрат мой по скорбной, печальной жизни, — внемли мне, умоляю Тебя, если только жестокосердие, неблагодарность и злость людей не оледенили Твоего сердца; внемли для жалости — мне 20-ть лет, но я не знал, что такое радость, счастие, и жизнь моя до сей поры была не иное что, как продолжительное мучение. — Не зная лично Тебя, я разгадал Твою душу, я проник ее — Я познал Тебя — и печальные, унылые строфы Твоих поэм были друзьями, утешителями моего увядшего сердца. — Ко многим я обращался, ко многим, коих почитал достойными видеть свои слезы, — но они отвергли меня или с хладнокровием говорили мне: терпение!.. Теперь обращаюсь к Тебе, и надежда, единственный остаток от моей мгновенной юности, шепчет мне, что Ты не без сострадания услышишь голос собрата Твоего ужасно обманутого мечтами и жизнию…

Твоя молодость — прости меня за многословие! может быть протекла среди шума пиров и звона чаш; Твое отрочество наверное подарило Тебя воспоминаниями невинности, спокойствия — я, — ах! не знал дней младенчества души и спокойствия, и половина юности моей протекла в тяжелом заключении, врознь от общества и людей, подарила меня угрюмостию и мрачными мечтами; — после я сорвался с цепей своих как тигр и, стремясь в родную дебрь, погряз в тине смрадного болота; Твое мужество украшала, может быть, любовь, хотя и безнадежная; дружба вела Тебя за руку и, прижимая к сердцу, целила Твои язвы: в любви и дружбе я вижу то фантастические призраки Пери, то нагие, отвратительные скелеты; сам Ты сказал, что поэзия Тебя нигде не оставляла, ни среди пиршеств, ни в пустыне, ни среди многолюдного города: исполнилось Твое назначение — Ты [и] пел — и жадно внимали Тебе; Ты утешал сердца, Ты проникал в них — и я не чужд был этих мечтаний, коварных обольстителей моего сердца, друзей на минуту. — Были минуты, когда кровь моя пылала, в кои мрак отдаленных веков яснел пред моими умственными взорами, и предо мною являлись два призрака древности во всем своем гигантском величии — минута, другая — и после вещественность снова, еще жесточее обхватывала меня, как змей, забавляющийся своею добычею: то разовьет он свои кольцы, и добыча его, вздыхая свободно, мыслит о побеге и свободе, — то снова стискивает он ее в своих губительных объятиях.

Ты может быть, о мой Собрат! начнешь презирать меня, за нижеследующие строки, но не могу удержаться, чтоб не воскликнуть: пагубный, губительный дар фантазии — зачем достался ты мне в удел; зачем мои потребности не ограничиваются желаниями удовлетворения грубой природе! — Отрицаюсь от тебя, дар губительный!.. Без тебя я не был бы преступником своих должностей; лишенный тебя, не взирал бы я на небо глазами Манфреда, стоящего на скале и готового низринуться в пропасть; не имея тебя, я не томился бы желанием Фауста — (о суетный, безумный изыскатель!) — приподнять завесу, разделяющую наш вещественный мир от мира духовного; в двадцать лет не мыслил бы, с ужасом, что может бы[ть] мне приведется много, много жить на белом свете; не стенал бы на ложе своем, во время всеобщего спокойствия, как заживопогребенный в тесном гробе!..…

Повсюду страсти роковые —
И от Судеб защиты нет!..