Переписка двух Иванов (1935 — 1946). Книга 2

И насладился же, усладился же я великолепнейшей статьей-лаской Вашей о «Лете Господне» [88] и об авторе его — грешном рабе Иване! Так насладился-усладился, что целый день бегал по Парижу, отыскивая лампадку по сердцу, дабы затеплить ее и в кабинете, перед Богоматерью Херсонской, перед Богоматерью Сиэнской — Вашим даром от 23 дек<абря> 1930 года, и перед Св. Серафимом, полученным от почитательницы, собственной ее кисти. И нашел за 75 сант<имов> стаканчик «постный» с «остатками красного вина», чуть с розовинкой, но главное — с «ножкой» для подлампадника. И вышла из «французского выпивончика» лампадочка на-диво! И затеплил в подлампаднике, серебряном, на трех цепочках, лета 1841 г., как гласит проба-пробойка российская. Дар сей — от миланской почитательницы. И были гости: — Ив. Бунин с супругой и Галиной, [89] и Н. К. Кульман с супругой и ярый мой по-читатель и знаток, казак-поэт — тонкий, но нигде по гордости и строгости к себе не печатающийся — некий Вадим Никол<аевич> Родионов, посещающий по госпиталям одиноких, безвестно умирающих... — священный человек. И дивились, и ели солянку и кулебяку: было как бы благодарственное вкушание по окончании трудов «вечеровых», хотя Бунин положил только тот труд, что был на «вечере». Провожая Бунина в передней, услыхал от него «интимно сказанное»: «поздравляю Вас, дорогой, от души: прекрасно Ильин написал о «Лете», с нервом, с крепким словом, с подъемом, метко». А мой Родионов, как вошел, хотел начать с гимна Вам, но одумался, что ежели начнет с гимна, то... испортит аппетит и Б<унину>, и К<ульману>, по разным причинам. К<ульман> ревнив к критике, сам пишет. Но ина слава солнцу, ина слава луне... Так писать можно только Вам, выносившему, создавшему свою философию искусства, свою эстетику, и, главное, свою национальную, русскую, — и религиозную — основу критики произведений российского Искусства. Конечно, К<ульман> не может так. Ибо в нем нет основы, выношенной, созданной, а... — «как Бог на душу положит». Отчего я всегда равнодушен к его рецензиям, как бы они ни были хвалебны. Они всегда приличны, но и только: на них нет «печати дара Духа Святого». Я вчера пять №№ «Возр<ождения>» купил, чтобы посылать друзьям, и по мере надобности. Сердце мое горело, когда читал. Го-споди, достоин ли сего? Но если хоть чуть-чуть... — «ныне отпущаеши раба Твоего... яко видеста очи моя». [90] Одно знаю: — и Вы «ухватили» это, предвосхитили! — сколько народу писало мне, что держат «Лето Господне» рядом с Евангелием, что читают в полосы уныния, что ежегодно, в день оный, перечитывают, что это «книга из книг», что... Но я будто акафист себе пою. Но письма у меня сохраняются, как укрепление. А ныне Вы всенародно подвели такой фун-да-мент, так засваили, что... уже слышится — «Я памятник себе...» Пусть только «сквэрный» — это что вот в Париже по сквэрам ставят, для Готье, Коппэ... и пр<очих>! К черту все монументы, мне бы дотащиться до русской могилки на русской земле и получить «крест» из родимой березы! И пусть грачи по весне орут... — в деревне бы схорониться. А книжки мои... — написаны, еже писах — писах, а там — все трава забвенья. Но дорого мне сознавать, что Вы так внушительно и так «из сердца» написали «на всю вселенную». Кой-кого, небось, и покорчило. Земно кланяюсь за то еще, что великолепно покрыли — припечатали «13», именно — «13». Тут даже К<ульман> не выдержал: «вели-ко-ле-пно!» — сказал. Его О<льга> А<лександровна> простым сердцем довела до восклицания, а я и не шевелил, чтобы не дробить. Мне нисколько не стеснительно благодарить Вас за Вашу песнь о «Лете», — это пропето, для общей радости. Знаю, что многим-многим дали Вы испить воды живой, и они сердцем благодарны Вам. И теперь не одна тысяча читателей по-пьют! Покупать немногие пойдут, — не на что, — но все же ку-пят... а, главное — в библиотеках затребуют. А кои и обзаведутся.

Так — еще ни об одной русской — и иностр<анной>! — книге не говорилось, с такой смелостью-дерзновением и с таким правом. Теперь мои тихие читатели-почитатели... пра-зднуют! Вы с ними мной похристосовались. Во имя самого дорогого нам... И они испили благодарственно. М<ожет> б<ыть> и укрепились. Да наверное так. Ибо — «с тех пор, как существует русская литература, впервые художник показал эту чудесную встречу — мироосвящающего православия с разверстой и отзывчиво-нежной детской душой...» (И. А. И<льин>.) Веррно!!! При-ни-ма-ю. Благоговейно внимаю, и в душе моей ответно звучит — «верно, Господи... Ты мне даровал это, эту «встречу», а раб Твой, тобою помазанный в пророки, изрек сие!» Обнимаю Вас, милый, за такую священную, благословляющую дух мой — правду. Страданием создается... а я именно в таком был страдании, когда писал это, особенно — «Богомолье»! — я искал — уйти от своего ужаса и умиранья духовного. И — спасся, м<ожет> б<ыть>?!

И прошу Вас — пришлите мне «замечания», чтобы я внес исправления, если паче чаяния придется перепечатывать «Лето».