Переписка с О. А. Бредиус-Субботиной. Неизвестные редакции произведений. Том 3 (дополнительный). Часть 1

Произошло все головокружительно. Творожников подошел ко мне, сухо спросил — «устроены?» Я ему в двух словах. Понял молниеносно, вынул летучий бланк и тут же, на портфеле, великолепнейшим стило — чирк! — «Явиться в Москву немедленно, в распоряжение…» — словом, универсальная отмычка ко всем дверям! Шел я домой, как пьяный, дышал, после стольких лет. Словом, — «счастливый случай».

Устроился нейтрально, «по архивам»: разыскивать и приводить в порядок судебно-исторические дела, с обвиняемым коллективом: действия скопом, бунты и прочее. И я разыскивал и приводил в порядок, взяв «уездную секцию». Съездил в Клин, в Дмитров, и в середине августа выехал в Сергиев Посад, — сам себе намечал маршруты. Нет, о помещике Средневе не думал, «случай» на Куликовом Поле пропал из памяти… а захотелось увидеть Лавру, толкнуло «к Троице». Ни разу не собрался, когда все было, а тут — погляди — остатки. И я поглядел остатки… и у видал — _н_е_т_л_е_н_н_о_е. Но в каком обрамлении, в каком надрывающем разломе! Не повидал при _с_в_е_т_е, теперь погляди во тьме.

Приехал я в «Сергиево» утром. Было уже не «Сергиево», а… кажется, Загорск…¹¹ не помню. И первое что увидел на платформе… — дурак ломается, в кумачевой ризе, с льняной бородой, в митре из золотой бумаги, — коренником с монахом и монашкой, — разнузданные «безбожники»-подростки. У монаха ночной горшок в веревочках — кадило, у монашки ряска располосована, голые ноги видно, в руке бутылка, затылок бритый. И эта тройка вопит: «к обедне, товарищи, в клуб безбожников, доклад товарища из Москвы, про обман-литургею у попов!» И не смотрят на дураков, привыкли. Иду к Посаду, дорога у овражка, и вот, лезет из лопухов кудлатая голова, рычит: «обратите энтелегентное внимание, без призвания прозябаю… бывшему монаху-канонарху!» Отмахнул портфелем, а он пивной горечью на меня: «энтелегенты-плевелы… из-за вас вот и прем в безбожники!» И тут увидал я солнечно-розовую Лавру. Она _с_в_е_т_и_л_а_с_ь, веяло от нее покоем. Присел на столбушек у шоссе, смотрел — и думал. Сколько пережила она за свои пять веков! сколько светила людям! И знаете, что почувствовал? И сам не понимаю, с чего пришло на мысли, будто как озарило вдруг: «ско-лько еще увидит _ж_и_з_н_и..!» Поруганная, плененная, сияла она — нетленной. Было такое чувство: все, что вокруг творится, — дурманный сон, призрак, ненастоящее… а вот _э_т_о_ — _ж_и_в_а_я_ сущность, творческая народная _и_д_е_я, завет веков… _э_т_о_ — _н_е_т_л_е_н_н_о_е. Можно разрушить эти стены, испепелить, взорвать, и _е_я_ это не коснется. Высокая розовая колокольня, сияние, золотые купола… — не грустью отозвалось во мне, а осветило.

У меня был ордер на прежнюю монастырскую гостиницу, у Лавры. И вот, выйдя на площадь, вижу: ворота Лавры затворены, сидит красноармеец, проходят в дверку военные, и так — с портфелями. Там теперь, говорят, казармы. Недалеко от святых ворот толпится кучка, проходят горожане. Слышу мучительно-надрывный выкрик: «абсу-урд!.. абсу-у-урд!..» Спрашиваю какого-то, что это. Он косится на мой портфель и говорит уклончиво: «та-ак… недавно выпустили, а _о_н_ опять на свое место, к Лавре… да _о_н_ невредный». Вывернулся оборванный мальчишка, мерзкий, в одной штанине, скачет передо мной за ноздрю рак защиплен, и на ушах по раку, болтаются вприпрыжку, и он гнусит: «товарищ комиссар… купите-с… раков!» — гадость говорит и передразнивает кого-то: «аб-сурд! абсурд!» Прямо, бедлам какой-то. И вот, монастырские часы — четыре певучих перезвона, ровными переливами, — будто у них _с_в_о_е, — и гулко, мерно отбили — 10. И снова — «абсу-урд!.. абсу-у-урд!..» Я подошел взглянуть.

На сухом навозе сидит некто, в хорьковой шубе, босой, лысый, черно-коричневый, с загара; череп — отполированный до блеска, лицо аскета, мучительно-напряженное, с приятными, тонкими чертами, остренькая, торчком, бородка, и… золотое пенсне, без стекол; шуба на нем без воротника, вся в клочьях, и мех, и верх. Сидит к Лавре лицом, разводит перед собой руками, вскидывает плечами и с болью, с недоумением, из последней, кажется, глубины, выбрасывает вскриком — «абсурд! абсу-урд!..» Я различаю в бормотаньи, будто он с кем-то спорит, _в_н_у_т_р_и_ _с_е_б_я: «это же абсолю…тно невозможно!., это же контрадикцио ад-адверзум!.. абсолю…тно..!»[349] Мужики, с кнутьями, — видимо, приезжие, крестьяне, глядят на него угрюмо, чего-то ждут. Слышу сторожкий шопот: «ад, говорит, отверзу-у..! обсолю-у..! вон чего говорит!» Спрашиваю, посадского по виду, кто этот человек. Говорит осмотрительно: «так, в неопрятном положении… а уче-ный, примандацент, юродный вроде, в мыслях запутался… да он невредный, и красноармейцы не гоняют, и народ ничего, жалеет, хлебца подают… а конечно, которые антересуются, деревенские, не скажет ли подходящего чего, вот и стоят над ним».

Вот как встретил меня Сергиев Посад.

3

4. II.42 8–45 вечера

22 янв. ст. ст.

3-ье письмо с отрывком «Куликова Поля»

Ну, продолжаю:

«Куликово Поле» — посв. Оле, урожд. Субботиной