Переплетения

– А что, тебе не нравится моя рубашка с мишкой?

Он вынужденно рассмеялся. Она была близким человеком, и он жалел, что не может рассказать ей обо всех своих терзаниях, страхах и надеждах, связанных с Моникой. Хотелось бы открыть бутылку carmenere или primitive, сесть рядом с ней на постели и рассказывать о забавных случаях, например, как он боялся заказать торт безе, чтобы не сражаться с ним на глазах у девушки. Смешно? Смешно. Она бы посмеялась? А вот и нет. Они почти все делали вместе, но изменять ей придется отдельно.

Они поболтали еще немного, потом Вероника побежала наверх, а он задержался, чтобы просмотреть газету. В виде исключения там было что-то интересное: интервью с начальницей женской тюрьмы в Пулавах. Та рассказывала о заключенных женщинах, чаще всего жертвах домашнего насилия, которые однажды решили оказать сопротивление. Часто со смертельным исходом. Это был как раз случай Мариолы Нидзецкой. Ее он должен был обвинять. И не мог понять, за что. То есть понимал, конечно, но знал и о том, что его квалификация приведет любую «бюрву» [62] из надзора в состояние сердечного приступа. Если Хорко вообще подпишет.

А остальное в норме: интервью с Цимошевичем, который «под таким большим нажимом» должен серьезно подумать об изменении своего решения. Шацкий надеялся, что ПОРПовский[63] чудесный мальчик прочитает газету целиком, потому что несколькими страницами далее писали об американских исследованиях, из которых неопровержимо следовало, что избиратели на выборах, стоя возле урны, руководствуются внешним видом кандидата, а не его компетентностью. А может, я ошибаюсь, задумался Шацкий, засовывая газету в портфель. Может, именно его лисья мордочка пройдет на выборах?

Он покинул судебные катакомбы и вышел в холл, где могло бы поместиться несколько железнодорожных составов. Солнце проникало сквозь чудовищные окна и вырывало в пыли коридоры, словно в готическом соборе. Когда-то здесь можно было курить, а теперь Шацкому пришлось выйти во двор, на первую из своих трех сигарет.

– День добрый, пан прокурор, не желаете папироску? – услышал он, пройдя через тяжелые вращающиеся двери.

Богдан Небб, газета «Выборча»[64]. Единственный журналист, с которым он общался без отвращения. Не считая Моники. Он поглядел на протянутую ему пачку R1 minima.

– Спасибо, я предпочитаю свои, – ответил он и полез в карман за серебристой упаковкой benson & hedges, которые недавно появились в продаже в Польше. Ему казалось, что вкус стал хуже, чем когда он покупал их за границей. Закурил.

– На следующей неделе начинается процесс Глиньского. Вы будете обвинять? – завел разговор журналист.

– Я как раз пришел познакомиться с делом перед процессом.

– Интересный случай. Малоочевидный.

– Как для кого, – лаконично ответил Шацкий, не желая признавать, что Небб прав. А ведь был. Доказательный материал так себе, и хороший адвокат обязан выиграть дело. Он-то знал, как поставить под сомнение собранные им самим улики. Вопрос в том, знает ли об этом адвокат.

– Вы будете настаивать на своей квалификации?

Шацкий усмехнулся.

– Пан все узнает в зале.

– Пан прокурор, после стольких лет…

– Пан Богдан, и вы пытаетесь вытянуть из меня что-то после всех этих лет?

Журналист стряхнул пепел в полную до краев пепельницу.

– Я слышал, вы ведете следствие по делу об убийстве на Лазенковской.

– У меня как раз было дежурство. Я думал, вы не занимаетесь текущей уголовщиной.

– Коллеги говорили, это интересное дело.

– Я думаю, вам следует быть осторожнее с вашими полицейскими источниками, – сказал Шацкий, намекая на недавнюю громкую аферу, когда «Выборча» в понедельник опубликовала статью о банде в Главной полицейской комендатуре, во вторник и среду стояла на своем, несмотря на очередные опровержения, а в пятницу разоблачила своих осведомителей, сказав, что те сознательно ввели ее в заблуждение. Для Шацкого это было доказательством правильности его главного принципа в общении с прессой: никогда не говорить ничего, о чем бы они и так не знали.

– Пресса тоже совершает ошибки, пан прокурор. Как любая власть.

– Разница в том, что прессу мы не выбираем на всеобщих выборах, – отрезал Шацкий. – История учит, что самозваная власть совершает максимальное количество ошибок. И хитрее всех их затушевывает.

Журналист улыбнулся под усиками и погасил сигарету.

– И все же она действует, не так ли? До встречи в зале, пан прокурор.

Шацкий кивнул ему, вернулся в холл и посмотрел на старинные часы, висевшие на стене над раздевалками. Поздно. А ему еще столько нужно сделать. Он снова чувствовал себя усталым.

2