Переплетения

Во дворец Мостовских Шацкий отправился пешком, поскольку весь центр стоял в гигантской пробке. Ни одна машина не могла проехать через сердце города – рондо возле Ротонды. Теперь, правда, оно не было «рондо у Ротонды», а рондо имени Дмовского[70], память которого почтили лишенным всякого очарования скрещением двух автострад. Он легко мог доехать до Банковой площади на метро, но подземку тоже закрыли. Поэтому он не без удовольствия пошел по Братской в сторону площади Пилсудского, надеясь, что город тронется с места до завершения допроса и можно будет вернуться в прокуратуру на автобусе.

Это была прекрасная прогулка, и если бы Шацкому вздумалось привезти из аэропорта какого-нибудь иностранца, завязав ему глаза, туда, где трасса начинается, а потом забрать его на прогулку по ней, и в конце снова завязать глаза и отвезти на Окенце[71], у туриста могло сложиться впечатление, что Варшава – вполне симпатичный город. Хаотичный, но красивый. И полный кафе, пивных и клубов, как раз на этом пути их было множество.

Особенно отрезок Свентокшиской, улицы Мазовецкая и Кредитовая с прекрасными зданиями, магазинами для художников (якобы Варшава – город художников), протестантский собор на площади Малаховского, здание галереи Захента (якобы город искусства) и сногсшибательная панорама площади Пилсудского с Большим театром (город театра), а также деловым комплексом «Метрополитен» Фостера [72] (город хорошей архитектуры – ха, ха, ха).

А в заключение – прогулка через Саксонский сад с обязательным разглядыванием греющихся на скамейках полек. Много лет Шацкий терпеть не мог это место, на одной из этих скамеек он получил отказ у девушки, в которую был влюблен в средней школе. Недавно он видел ее в магазине. Лысеющий муж толкал перед собой тележку, с которой падало добро, а у нее была кривая гримаса на лице, и она тащила двоих детей. Может, одного тащила, а другого держала на руках? Из этой картины Шацкому больше всего запомнился тот факт, что у нее слишком жирные волосы, явно нуждающиеся в стрижке. Он сделал вид, что не узнал ее.

На Банковой площади Шацкий ускорил шаг – был седьмой час. Он перебежал по подземному переходу скверик перед кинотеатром «Муранов» и сразу испытал чувство вины. Он считал себя интеллигентным человеком и в этом качестве должен был не пропускать ни одной премьеры в «Муранове», где вместо голливудского хлама показывали более-менее приличные европейские фильмы. Однако он бывал здесь только по большим праздникам. Обещал себе посмотреть новинки позднее на DVD, но ни разу не взял напрокат ни одного порядочного европейского фильма. Даже по телевизору ему не хотелось смотреть эту скукотищу. На этот раз демонстрировалась «Реконструкция» – кажется, датские размышления о смысле жизни. Он отвернулся от смотрящих на него с укоризной больших букв репертуара. И еще через полминуты был в холле классического дворца Мостовских, где когда-то правила царская власть, потом – Войско польское, затем – гражданская милиция, а теперь была Главная комендатура столичной полиции.

Навроцкий постарался. Он выполнил свое обещание и поместил Ольгерда Боничку в самую маленькую и унылую комнату для допросов в комендатуре. Шацкий вообще не был уверен, что это комната для допросов – возможно, Навроцкий поставил столик и три стула в забытую камеру лишь для того, чтобы произвести на Боничку впечатление. Допрос типа гестапо. Комнатка площадью в несколько квадратных метров, с грязными стенами и дверями, без окон. Единственным источником света была вкручиваемая лампочка под потолком. К счастью, Навроцкий не решился применить настольную лампу на кронштейне – главный реквизит тоталитарных допросов.

– Простите, что заставил вас ждать, – обратился Навроцкий к испуганному мужчине, сидевшему за столиком из древесно-стружечной плиты. Его оклейка, имитирующая несуществующую породу дерева, была потрепана по краям, кое-где виднелись следы сигарет.

– Это пан прокурор Теодор Шацкий из районной прокуратуры Варшава-Центр. Мы сочли дело настолько важным, что будем говорить с вами вдвоем.