Переплетения

Янина Хорко покрасилась. Это было страшно. Некрашеная она была просто некрасивой, а с мейк-апом напоминала покойника, которого дети владельца похоронного бюро раскрасили для забавы маминой косметикой. Тот в результате ожил и пошел на работу. На ней был тонкий гольф и, похоже, ничего под спудом. Подумать только, еще минуту назад он был уверен, что ничто его так не возбуждает, как женские груди. А тут это давнее прошлое, предыстория: силур, девон, кембрий. Он боялся посмотреть в ее сторону, и это было тем более просто, что она начала с ругани, поэтому он облегченно опустил взгляд и притворился униженным прокурором. Убийство – это убийство, говорила Хорко, прокуратура существует не для того, чтобы выручать защитников. Он, вероятно, не забыл, о чем они говорили вчера, ведь всегда можно изменить квалификацию в судебном зале, не подставляя при этом своих начальников, и так далее.

– Нет, – коротко ответил он, когда Хорко закончила, подняв голову и глядя ей в глаза. Только в глаза. Вынул из кармана пиджака пачку сигарет и закурил – первую за сегодняшний день. А ведь полдень давно прошел, совсем неплохо.

– В этом здании не курят, – сказала она холодно, зажигая свою сигарету. Шацкий знал, что обязан подать ей огонь, но боялся, что она неправильно поймет его жест. Начальница вынула из ящика пепельницу, полную окурков, и поставила на стол между ними. – Что значит «нет»?

– Это значит, что я не обвиню Мариолу в убийстве, – ответил он очень медленно и спокойно. – По правде говоря, я удивлен, что вообще написал обвинительный акт по делу о столь очевидном случае применения самообороны. И стыжусь, что согнулся под воображаемым давлением. Как видно, интуиция меня не подвела. Но все равно нет худшей цензуры, чем самоцензура. Я прошу прощения у вас, как у своей начальницы и человека, отвечающего также и за мои решения.

Хорко пустила дым к потолку и наклонилась в его сторону. Тяжело вздохнула прямо в пепельницу, подняв облачко пепла. Шацкий сделал вид, что не заметил этого.

– Что вы мне тут выхуяриваете, пан Шацкий? – прошептала она.

– Я говорю, – он не был в состоянии употребить глагол, связанный с сексом, – что с меня довольно предугадывания, что кому понравится, а что – нет. Я говорю, что мы должны работать так, как считаем правильным, и огорчаться, лишь когда кто-нибудь нас зацепит. Говорю, что я огорчаюсь, слыша от вас, что должен читать мысли своих начальников, потому что всегда думал, что вы не такая. Говорю, что мне по этой причине невыразимо больно. И спрашиваю: считаете ли вы, что квалификация неправильная?

Шеф центрально-городской прокуратуры погасила окурок решительным жестом заядлого курильщика и пододвинула пепельницу Шацкому. Она опустилась на свое псевдокожаное кресло, и Шацкий внезапно увидел в ней старую измученную женщину.

– Пан прокурор Шацкий, – сказала она со смирением. – Я старая и измученная женщина, которая насмотрелась таких историй гораздо больше, чем следует. Я бы первая подписалась под решением закрыть это дело в связи с правилами о необходимой обороне. Мало того, считаю, что этого сукиного сына следовало бы эксгумировать, воскресить и посадить на долгие годы. И вы правы, что чем дольше я сижу в этом кожаном кресле вместо того, чтобы допрашивать свидетелей, тем чаще думаю о том, «что они скажут». Хорошего мало, черт побери. И я думала о том, что говорила вам вчера: временами приходится прогибаться, чтобы выжить. Это меньшее из зол. Вы согласны?

– Немного да, немного нет, – ответил он дипломатично. Это был вопрос, на который ни один прокурор в Польше не мог бы ответить категорически с чистой совестью.

– Да, им следует написать это под орлом у наших дверей, как профессиональный девиз. Немного да, немного нет. Но скорее нет?

– Скорее.

– Вы правы, – снова вздохнула она. – Я подпишу вам этот обвинительный акт, пошлем его на Краковское и посмотрим, что дальше. А когда станет невыносимо, придется задуматься. Моя коллега с Воли оформила себе бумаги советника и устроилась в юридическом отделе производителя минеральной воды в Бескидах. У нее домик в горах, она работает по восемь часов и зарабатывает двенадцать тысяч в месяц. И никто не обольет ее кислотой и не разрисует ей автомобиль, потому что это «та самая курва» из прокуратуры.

Шацкий молча кивал. Понимал, что она права, но боялся, что если начнет чересчур поддакивать, она почувствует в нем братнюю душу и пригласит к себе выпить стаканчик вина и поговорить о судьбе прокурора в Речи Посполитой. Он вежливо подождал минутку, поблагодарил ее, буркнул что-то о куче бумаг на столе и вышел, оставив Янину Хорко погруженной в невеселые мысли, сигаретный смрад и запах кожеподобного кресла.