Переплетения

Боничка моментально встал. Шацкий показал знаком, что тот может сидеть. Сам он взял стул и сел у дверей, оставив полицейского и допрашиваемого вдвоем. Он ничего не сказал, да и не нужно было. Боничка глядел на него перепуганными глазами – обычная реакция людей на присутствие прокурора. Полицейский был для них чем-то приемлемым. Слонялся по своему участку в мундире, переписывал жуликов, брал взятки, если виновный превысил скорость по пьяни. Свой парень, со своей трудной жизнью, знающий, почем фунт лиха, а также, что ничто не бывает только черным или белым. Прокурор же относился к разряду чиновников, с которыми не договориться, которые ничего не понимали, сами говорили на непонятном языке и всегда были против всего. Поэтому Шацкий молчал, зная, что один его костюм и суровый вид сделают свое дело. В сравнении с ним Навроцкий выглядел по-свойски. Толстый, неухоженный, с опухшим лицом и жирными редкими волосиками, в расстегнутой желтоватой рубашке без галстука и помятом серо-оливковом пиджаке. Он поминутно прочищал нос, явно страдая какой-то аллергией.

Боничка напоминал полицейского, но лишь тем, что они оба выглядели так, будто о высшем образовании знали понаслышке (Навроцкий, вопреки видимости, окончил два факультета – права и психологии). Довольно щуплый, Боничка обладал специфической худобой человека, работающего физически и познавшего вкус табака в начальной школе. Действительно, в нем было что-то от дворника. Шацкому показалось, что от него пахнет потом, чистящими средствами, подвалом и прелыми листьями. У него были густые черные усы и очень темные волосы с заметной лысиной на макушке. Сплетенные руки он держал на коленях. Боничка подозрительно поглядывал то на прокурора, то на полицейского, молча перелистывавшего дело.

– В чем, собственно, вопрос? – прохрипел, наконец, Боничка и отхаркнулся. – О чем вы хотите со мной поговорить?

– Вышли наружу новые обстоятельства убийства вашей дочери, – ответил Навроцкий. Он отодвинул дело, включил магнитофон, оперся локтями о стол и сложил ладони, как для молитвы.

– Да?

Навроцкий не ответил, только укоризненно посмотрел на Боничку.

– Вы их поймали?

Навроцкий вздохнул и причмокнул.

– Знаете ли вы, что ваша дочь перед убийством была изнасилована?

Шацкий ждал этого вопроса. Он внимательно смотрел на Боничку, чуть прищурившись и стараясь прочесть эмоции на его лице. Но тот лишь приподнял брови.

– Как это? Не понимаю. И вы говорите мне об этом только сейчас?

– Мы сами узнали об этом только сейчас, – ответил полицейский и громко чихнул, после чего прочистка носа заняла несколько минут. – Простите, у меня аллергия на пыль. Совершенно случайно, во время следствия по другому делу, мы напали на след насильников.

– И что? Они признались, что убили Сильвию?

– Нет.

Боничка с минуту глядел то на полицейского, то на прокурора.

– Но вы же им, вероятно, не верите?

– Верим или не верим, наше дело. Сначала мы хотели поговорить с вами. Они нам подробно рассказали, что случилось в тот вечер.

И Навроцкий начал рассказывать. Дважды Боничка безуспешно просил полицейского, чтобы тот перестал. Во второй раз Шацкий едва не присоединился к просьбе подозреваемого. Комиссар не упустил ни одной подробности. Начиная с момента, когда проходящей по Хожей девушке кто-то крикнул: «Сильвия, подожди, это я!», после возни на лестничной клетке, когда она не хотела входить «на минутку», после уговоров, что все «будет супер» и веселого хохота: «Всем известно, что у каждой жопы „нет“ означает „да“, а „да“ означает „входите, пожалуйста"», вплоть до сцены в квартире на третьем этаже.

Прокурор отдавал себе отчет, что Навроцкий не мог узнать этого от насильников – если это вообще были они, – все отрицавших. Если он блефовал, это был тупик. Сильвия Боничка могла подробно рассказать отцу о ходе событий в тот вечер, и тогда подозреваемый быстро сориентировался бы, что на самом деле они ничего не знают. Если же полицейский не блефовал, вероятно, цитировал историю, рассказанную ему ясновидцем. Шацкий мысленно выругался. Ясновидцы и странные методы терапии – его работа все больше напоминала скверный сериал о прокуроре, гоняющемся за паранормальными явлениями. Навроцкий мог бы его предупредить.

– Когда она вышла, точнее, когда ее выбросили из квартиры, грозя напоследок, что с ней станет, если она кому-нибудь расскажет об этой – как они выразились – «мокрой тусовке», она вначале не понимала, где находится. Знала только, что ей очень холодно. Пошла вперед, бессознательно идя в направлении дома. И когда ваша дочь проходила мимо школы, вспомнила о вас. Постояла минутку внизу лестницы, затем подошла к двери и позвонила. Заплаканная девочка-подросток, в зеленой блузе, джинсовой юбке с блестящими аппликациями, сломанным каблуком первых в ее жизни шпилек…