Переплетения

Навроцкий стих. Боничка качался на стуле взад-вперед. Шацкий мысленно умножал трехзначные числа, чтобы отогнать возникшие в его воображении сцены насилия. Преступления, которое, по его мнению, должно наказываться наравне с убийством. Насилие – это убийство, даже если труп еще много лет ходит по улицам.

– У нее не было сломанного каблука, – произнес внезапно Боничка, не переставая ритмично качаться.

– Простите?

– У нее не было сломанного каблука, она пришла босой.

– Откуда вы это знаете, ведь она не добралась до вас?

– Добралась, – пробурчал Боничка. – А вам известно, что туфли она сама выбросила по дороге? Смешно, но она их жалела. Каждую минуту повторяла, какие это были прекрасные туфли, и как они ей нравились. Как у нее сломался каблук, когда она шла по Хожей. Решила, что лучше их выбросить, но сразу после этого пожалела. Спрашивала, не могу ли я пойти и принести туфли, потому что она боится. Потом она ни о чем другом не говорила, только о туфлях. Туфли, туфли. Принеси мне, папа, туфли, они наверняка там.

Шацкий старался не слушать. Теперь он размышлял о том, что, вероятно, ему следует забрать семью, по крайней мере дочь, и уехать как можно дальше от этого города. Как он ненавидел это место!

– Вы их принесли? – спросил Навроцкий.

Ольгерд Боничка поддакнул. Обычные черные туфли с полоской вокруг лодыжки. Если бы не сломанный каблук, они выглядели бы прямо как из коробки. Она их впервые надела на улицу, до этого только училась ходить в них дома.

– И что было потом?

– Когда я вернулся, она пыталась повеситься на кабеле от электроплитки. Не протестовала, когда я его отобрал. Обрадовалась, что принес туфли. Надела их и снова стала рассказывать, как она боялась упасть и как из-за этого не успела на трамвай, потому что не могла бежать, а в ту сторону они шли с подругой под руку. И так без перерыва. Ни о чем другом. А потом попросила, чтобы я ее убил.

Боничка замолчал. Шацкий с Навроцким задержали дыхание. Шум моторчика у магнитофона внезапно стал до жути громким.

– Удивительно, до какой степени дети могут быть не похожи на своих родителей, – сказал Боничка, a Шацкий невольно вздрогнул. Ему показалось, что кто-то ему это недавно говорил. Кто? Он не помнил.

– Все всегда удивлялись, как Сильвия похожа на меня. Такие же брови, те же глаза и волосы. Вылитый отец. А она не была моей дочерью. В ее жилах не текло ни капли моей крови.

– Как это? – спросил Навроцкий.

– Иза, моя жена, была изнасилована через месяц после свадьбы. Шла вечером со станции к дому моих родителей, где мы тогда жили. Сильвия – дочь насильника. Как только Иза вернулась домой, все время говорила о сирени. Был конец мая, везде пахло сиренью, а возле станции ее было больше всего. Дух захватывало, когда проходил мимо. И она все время говорила об этой сирени. А потом перестала. Мы никогда с ней об этом не разговаривали. Ни о насилии, ни о сирени. Притворялись, что Сильвия – наша дочь. Это маленький городок, нам и в голову не приходило обратиться в полицию. Только Иза больше не была женщиной, на которой я женился. Была пустая. Ходила на работу, занималась ребенком, готовила, убирала, по субботам месила тесто. Перестала ходить в церковь, я с трудом уговорил ее крестить Сильвию. Не пошла на ее первое причастие, поскольку костел был украшен сиренью: увидела издалека и вернулась домой. Сильвия плакала. Но тогда мы тоже не разговаривали.

Боничка опять замолчал. Надолго. Ничто не указывало на то, чтобы он хотел вернуться к теме, которая их интересовала.

– И тогда в школе вы подумали… – мягко напомнил ему Навроцкий.

– Я подумал, что не хочу, чтобы с дочкой было так же, как с женой. Пустая. Подумал, что иногда смерть – лучшее решение. Что я на ее месте тоже не захотел бы здесь оставаться. – Боничка взглянул на свои ладони. – Но я бы не смог ее убить. Я прикрепил шнур и вышел. Решил, что вернусь через десять минут, и если она до той поры не решится, буду вместе с ней притворяться, что ничего не случилось. Что я не догадываюсь, почему она не хочет носить туфли на высоком каблуке, хотя она была очень маленького роста.

Кассета закончилась, и магнитофон остановился с громким щелчком. Навроцкий перевернул кассету на другую сторону и нажал красную кнопку записи.

– Когда я вернулся, она была мертва. Перед этим она сняла туфли и поставила их ровненько под стенку, рядом с моими ботинками. Одна стояла прямо, а та, что без каблука, свалилась набок. Я оставил их на память.

– А Сильвия?

– Я знал, что в детском саду заканчивается ремонт магистрального водопровода, на следующий день должны были засыпать. Я отнес ее туда, нагреб немного песка. Никто не обратил внимания. Я часто приходил и зажигал там свечу.

У Шацкого не укладывалось в голове.

– А почему вы не похоронили дочь на кладбище? – задал он первый за весь вечер вопрос.

– Из-за жены, – отвечал Боничка. – Если бы дочь нашли повешенную у меня, началось бы следствие, допросы, перетряска, рассказы об изнасиловании, статьи в газетах. Меня бы точно посадили. Жена бы этого не пережила.

– Но ее ребенок был бы жив. Разве это не лучше?