По окончании первого перехода мы стали лагерем около купы деревьев невдалеке от деревни. Но едва были построены хижины и поставлены палатки, как поблизости от нас вспыхнул пожар, и потребовались вся наша бдительность и энергия, чтобы не дать сгореть лагерю. Так что, не прими мы действенных мер к тому, чтобы не дать пламени до нас добраться, сложный церемониал, соблюдаемый при магическом обряде против пожара, немного бы стоил.
Переход был приятным — в том, что касалось местности, но изводила необходимость быть свидетелем опустошения
Когда следующим утром я готов был паковаться, мне сообщили, что движения не будет, так как ночью сбежало много рабов (что им не в укор!) и их хозяева отправились их преследовать. Это меня весьма огорчило, но я обрадовался, услышав, что ни одного беглого не поймали и дальнейших розысков не будет.
Ночью попытались удрать некоторые другие, но хозяева их, став более бдительными из-за своих прежних потерь, не спали и обнаружили рабов, готовящихся к побегу, прежде чем они смогли его осуществить. Несколько часов лагерь оглашали страдальческие вопли этих бедных созданий, которых жестоко избивали их хозяева.
Наутро я получил от Алвиша наглое послание, гласившее, что должен к нему (прийти; и, хоть оно меня и взбесило, я почел за лучшее сразу же пойти и выяснить смысл столь странного (поведения. При встрече он благодушно сообщил мне, будто получил известие, что Коимбра находится по соседству, поэтому нам придется его ждать. Мои протесты и возражения по поводу того, что мы уже потратили впустую слишком много времени, а такой маленький отряд легко сможет нас догнать, были оставлены без внимания. Алвиш просто отвернулся, сказавши, что хозяин каравана — он и люди будут идти или стоять, как ему заблагорассудится.
Я почувствовал сильное желание вытряхнуть этого грязного старого прохвоста из его тряпок, но нашел, что лучше не пачкать об него руки.
Коимбра явился после полудня с партией, которая состояла из 52 (!) женщин, связанных группами по 17 и 18. У некоторых на руках были дети, другие находились на поздних месяцах беременности — и все нагружены огромными связками травяной ткани и прочего награбленного добра. Эти бедные создания, усталые, со стертыми в кровь ногами, были покрыты рубцами и шрамами, показывавшими, сколь безжалостно жестоким было обращение с ними дикаря, который себя именовал их собственником.
Помимо этих несчастных женщин партия (которую эскортировали из Тотелы несколько людей Касонго) включала только двух мужчин, принадлежащих Коимбре; двух жен, подаренных ему Касонго и оказавшихся вполне равными Коимбре в «надзоре» за рабами; и троих детей, из которых один нес идола, подаренного Касонго Коимбре; последний почтительно считал этого идола таким же богом, как любой другой, хотя и утверждал, что он — христианин.
Христианство Коимбры, как и большинства людей смешанной крови в Бие, состояло в том, что его крестил какой-нибудь мошенник, именующий себя священником. Будучи слишком плох для того, чтобы его терпели в Луанде или в Бенгеле, он убрался во внутренние области и сумел просуществовать на гонорары, которые ему уплачивают за исполнение внешней формы крещения любых детей, каких ему приносят.