Переселение. Том 2

Павел решил молчать и терпеть, но понимал, что вражда между ним и Вишневским кончится плохо. Нож, который он носил за голенищем, казалось, что-то ему нашептывал и предостерегал.

Но следовало выдержать до конца. Он спокойно слезал с лошади и шел с ротой, которая четко отбивала шаг, брала ружья, давала залп и пыталась перед носом инструктора и ротой на марше открыть перекрестный огонь, — как некую завесу смерти. Павлу больше всего нравилось стоять на стороне роты, которая должна была выдержать атаку, стреляя поверх голов нападающих, и потом в последний момент построиться в каре с ружьями наперевес. В этой военной игре Исакович полюбил пехоту и наслаждался той минутой, когда стоял с гренадерами, не шелохнувшись, в ожидании штыковой атаки. Стоять на месте и не отступать — хотя в то время отходили под залпы, шагая в ногу, — казалось Исаковичу секретом победы. Он чувствовал, как у него трясется косица, когда в дыму они, застыв как вкопанные, выдерживали яростную атаку противника, пока тот не оказывался в двух шагах от них.

Виткович удивленно посмотрел на него, когда однажды Павел сказал, что готов перейти из конницы в пехоту.

В середине октября Костюрин принял предложение, чтобы на весенних маневрах были проведены учения с боевыми патронами. Для этого отобрали особые части, будто балетную труппу создавали. А Исаковича снова вернули в инвалидный список.

В ту осень Павел встречал каждое утро с той грустью, что охватывает душу, когда уже знаешь, что скоро надо уезжать на новое место, но еще приходится жить какое-то время на старом.

Последний раз он написал отчиму Вуку Исаковичу в день святого Стефана Штиляновича, любимейшего святителя Исаковичей. И обещал выполнить любое его желание.

Пообещал и жениться, как только подвернется хорошая партия.

А чтобы утешить старого и больного Вука, написал, что надеется вскоре увидеть царицу и что удостоился чести стать владельцем дома и поместья в Бахмуте.

Это письмо так никогда и не дошло в Неоплатенси.

Октябрь Павел провел еще в Киеве, в доме купца Жолобова, откуда постепенно перебирался в Бахмут. Эти последние дни, видимо, были грустные, подобно самой осени, потому что трудно быть веселым, покидая дом, куда вошел с такой радостью и откуда приходится уходить, едва к нему привыкнув.

И осень в Киеве была не такой, к какой он привык в Варадине. Там все было мирно, тихо, осень проходила лишь в шуршании пожелтелой листвы. В Киеве же все было каким-то грандиозным, всюду полыхал настоящий пожар, а возле дома и в октябре еще цвели розы. Солнце опускалось за Днепр, и казалось, будто и ночью будет светло.

Подобно всем городам, стоящим у рек и на горах, Киев таил в себе что-то призрачное. Церкви на Горе (их колокольни напоминали монастыри, перенесенные из Сербии на Фрушка-Гору вместе с рукой царя Лазара) были сплошь увешаны внутри иконами в золотых окладах с драгоценными камнями, сверкавшими и переливавшимися сказочным блеском. А то, что они стояли на горе среди желтой и красной как огонь листвы, придавало им совершенно фантастический вид.

И на острове посреди Днепра, куда они ездили на учебные стрельбы, осень была прозрачной, странной, как за стеклом. Шеренги тополей, росших на острове, взбирались на пригорок, словно на военных учениях. На острове стояло всего несколько хатенок.

Но и здесь Исакович чувствовал себя одиноко.

Охватившая его меланхолия являлась следствием провала и неудач в личной жизни и его и братьев. Издалека в колышущемся мареве казалось, будто в Киеве горят крыши домов. Исакович в ту осень расстался со всеми надеждами, с которыми прибыл сюда, и уже ничего хорошего не ждал ни для Юрата, ни для Петра, ни для себя.

В личной жизни он, вечно скитающийся вдовец, ни на что уже больше не рассчитывал. В пути он встретился с несколькими людьми — Трандафилом, Божичем, Копшей, Агагиянияном, Зиминским, Волковым, но никто из них не остался в его жизни. Все они один за другим сгинули бесследно. Встречал он в дороге и женщин, пожалуй, даже больше, чем за всю свою жизнь. Сначала — Фемку, потом Евдокию, Теклу, а о других не стоило и вспоминать, но ни одна, ни одна из них не осталась в его жизни, пришли и ушли, совсем как те служанки, с которыми он сходился.

В упомянутый год в Киеве Исакович считал свою личную жизнь безнадежно проигранной, как проигранный в фараон талер, и не дал бы много за жизнь тех, кого он любил и кто вместе с ним переселился в Россию.

Не были счастливы ни Анна, ни Варвара, ни Юрат, ни Петр, ни даже Трифун.

Этот человек, так надменно и уверенно расхаживавший перед отъездом в Россию по Темишвару, знавший, чего хочет и куда собрался, теперь, по приезде в Киев, пал духом, утратил всякую надежду и растерялся до того, что начал заикаться и зачастую не кончал начатой фразы.