Перешагни бездну

И несмотря на это все, Монику непреодолимо тянуло именно ко всему кишлачному, к родным глиняным домикам Чуян-тепа, к пыльному, гравийному Пенджикентскому почтовому тракту, на обочине которого она играла с кишлачными ребятами «в песочек», к просторам изумрудных рисовых полей Зарафшанской поймы. Да­же местные пешаверские комары и москиты — ей казалось — ку­сались как-то неприязненно и злобно, не в пример чуянтепинским.

Моника жадно интересовалась проникавшими в бунгало вес­тями из далекого Туркестана. Немало удавалось узнать ей от эми­грантов, которые с надменным видом и голодными глазами заседали в «узбекской» михманхане пешаверского бунгало — большой комнате, устланной богатыми коврами и шелковыми тю­фячками.

Мрачные бородачи-чалмоносцы делались многословными, едва с ними заговаривала на их родном языке молоденькая перевод­чица мистера Эбенезера. Родной язык и ворота крепости распахи­вает. Оживившиеся чалмоносцы сразу же сбрасывали с лиц ледяные маски спеси, пускались в разные подробности, частенько не имев­шие никакого отношения к делам, из-за которых судьба забросила их в далекую Индию. Некоторые из них бежали из Советского Союза совсем недавно и, несмотря на озлобленность и даже не­нависть, не могли не рассказать о многом, что их самих поразило: о зажиточной жизни советских рабочих и дехкан, об открытии школ для детей, об электрическом освещении, о новых дорогах, о том, что дехкане получили землю и воду. Когда же какой-нибудь из эмигрантов рассказывал о басмаческих террористических актах, издевательствах над учителями и агрономами, об убийствах бас­мачами трактористов и сбросивших паранджу женщин, голос его обычно начинал звучать неуверенно. Беглец принимался заученно бормотать что-то о непреложных законах шариата и адата, тяжело вздыхал, теребил бороду. Сму-щенно поглядывал он на золотоволо­сую пери, которая так хорошо говорила на его родном языке и в глазах которой читался испуг и отвращение.

А те, кто слышали о поразительной судьбе прокаженной из Чуян-тепа и знали, кто она такая, совсем расстраивались и плели несусветную чушь, потому что у них перепуталось в голове, что хорошо и что плохо. Они боялись лгать, когда она задавала им вопросы, — кто её знает, все же она царская дочь, — и рассказыва­ли правдиво, что видели на советской стороне, хотя тут же при­нимались хорошее охаивать, а все плохое хвалить.

Вышло так, что Моника знала правду о многих сторонах жиз­ни Узбекистана. Но у неё хватило сообразительности держать всё при себе и не делиться своими мыслями и сомнениями с мисс Гвендолен. Её приучили отвечать на вопросы «да» или «нет», го­ворить о погоде, о платьях, о музыке, о фасонах французских каб­луков.

В Женеве, в апартаментах отеля «Сплэндид», девушка вела себя замкнуто, молчаливо. Мисс Гвендолен временами не могла сдержать своего раздражения: «Неужели у тебя язык приклеен?» Можно умереть со скуки, особенно когда ты вырвалась ненадолго из страны дикой, варварской, а тебе нельзя дажепоказаться в обществе. Надо ждать. А тут рядом еще эта заводная кукла, от которой только и слышишь «да», «нет».

Вообще же старые знакомства пригодились мисс Гвендолен. Двери кулуаров Лиги Наций по протекции лорда Кашендена рас­пахнулись перед дальними путешественниками

Галантный лорд нашел в принцессе Монике безропотную слу­шательницу. Юридические казусы дипломатической практики бы­ли его любимым коньком, с которого он буквально не слезал. Он любил ошеломить собеседника цитатами из великих ораторов древности, особенно если ему хотелось обосновать «истины», вроде права белого человека на господство в Иране или Индии, Индо­незии или Тибете...

«Юстиция, — вещал он, — дает на то право нам, британцам».

Но как он поразился, когда однажды тонкий голосок остано­вил его совсем неожиданно:

«Не правда ли, что юстиция — лишь более или менее удачная мера предосторожности против истинного права и его осуществления».

Вопрос задала Моника, и так наивно смотрели её голубые глаз­ки на его светлость лорда Кашендена, что он внезапно почувство­вал себя по меньшей мере идиотом. Молоденькая особа видела его насквозь. «Легкомысленную по глазам узнают, умницу — по сло­вам». Но что-то следовало сказать, чтобы оставить за собой по­следнее слово в споре, и их лордство спросил: «О, мисс принцесса знает юриспруденцию?» Моника скромно потупилась: «Прочитала в книге... Где я училась, полно книг».

Ни протекция лорда Кашендена, ни представления Англо-Индийского департамента не действовали. Время тянулось бесконеч­но. Не помогли не лучистые глазки и трепетно-нежные губки прин­цессы, которые немало тревожили воображение его светлости. Однако холодный рассудок подсказывал: «Чересчур умна... На­пичкана словарями... И не женственна...» Оставим на совести лор­да подобные умозаключения. Он просто обиделся.

Сама Моника думала: «Удивительно гадко его лордство гладит мне руку».