Пересменок. Повесть о советскком детстве

Парадный вход в наше общежитие напоминает древнегреческий портик, но не из мрамора, а из чугуна — литье, старинное, узорное, с узорами, прорезями. Спереди, под коньком, виден затейливый вензель из трех переплетенных букв «НТК». Говорят, это инициалы бывшего хозяина, он сбежал от революции за границу, спрятав все свое золото у нас на чердаке, но пока никто еще не нашел, как это случилось в фильме «На графских развалинах». А вот когда в прошлом году ломали остатки сгоревшего дома в Налесном переулке, в стене нашли чугунок с серебряными монетами. Клад тут же забрали в пользу государства, а крановщику, шарахнувшему по стене чугунным ядром, пообещали премию. И вроде бы дали, хватило аж на мотоцикл с коляской. Лида уверена, так оно и было, человеку отдали двадцать пять процентов, а вот Тимофеич усмехается, сомневаясь: мол, почему тогда стихушничал и не проставился? Шиш ему дали, а не двадцать пять процентов!

Раньше за общежитием расстилался парк с прудом, но потом там построили маргариновый завод. Жалко, конечно, природу... А что делать? Это теперь, зайдешь в гастроном — и вот, пожалуйста: позади прилавка на специальном алюминиевом столе высятся три куба, каждый размером с коробку от радиолы, два желтых, это соленое и несоленое масло, и третий куб — темно-коричневый — шоколадное! А после революции и Гражданской войны масла в стране не хватало даже детям, потому-то и построили маргариновый завод. Лида говорит, специалистов из самой Америки вызывали, так как они там первыми додумались мазать на хлеб маргарин: дешево и сердито!

— Богачи-то у них наверняка коровье маслице жрут! — усмехается Тимофеич.

— Конечно, — соглашается маман. — А у нас масло доступно каждому!

— Зачем же вы тогда свою замазку херачите?

— Для разнообразия. Должен быть широкий выбор. Может, человек экономит — на машину копит? Поест пару лет маргарин, потом пойдет в Гавриков переулок и купит «Победу».

— Ну разве что так, если не окочурится от вашего питания...

— У нас все по ГОСТу!

— Оно и видно...

Общежитие отгорожено от завода высоким кирпичным забором, а дальний угол двора доверху завален пустыми ящиками, в них привозят в столовую банки и бутылки. Если вскарабкаться по ящикам, то можно увидеть весь завод. Между плоскими корпусами к небу поднимаются вперемежку дымящиеся трубы и огромные черные липы, оставшиеся от прежнего парка. Между клумбой и заводоуправлением уместилась Доска почета, там во втором ряду справа есть фотография Лиды, застывшей в строгом недоумении. От главного конвейера к складу и обратно по узкому асфальту снуют бесшумные электрокары с коробками. Водители, щелкая рычагами управления, стоят впереди на специальной приступочке спиной к грузу, напоминая издали древнегреческих кентавров.

Двор у нас узкий и тесный, два автомобиля не разъедутся. Он весь каменный и заасфальтированный — ни клочка открытой земли, ни единого кустика, только из трещин выбиваются зеленые лохмы травы и тонкие «огуречики» подорожника. Про железные ворота и калитку я уже, кажется, говорил. При царе их на ночь запирали от воров и бандитов. Алексевна рассказывала, что сильно припозднившихся квартирантов пускал домой, поднимаясь с постели, дворник, днем работавший швейцаром. Не бесплатно, конечно, и накопил он в конце концов столько, что купил себе избу в деревне, лошадь с телегой и корову.

Теперь воров и бандитов почти всех выловили, но ворота на ночь все равно запирают на всякий случай, а вот калитка открыта в любое время суток. Дядя Гриша пытался восстановить старорежимные порядки, стал вечером задвигать засов, но мужики ему быстро объяснили: такими фокусами он себе заработает в лучшем случае товарищеский суд.

В углу на ящиках устроились две немолодые работницы столовой. Засучив рукава когда-то белых халатов, они чистили картошку, брали из большого короба темные бугристые клубни, и буквально через минуту белые, чистые картофелины улетали, булькнув, в алюминиевый бак с водой. В пионерском лагере мне приходилось дежурить на кухне, и я-то знаю, как трудно вот так, быстро и гладко, оскоблить клубень. Особенно здорово управлялась та, что постарше, у нее на руке синела пороховая наколка: роза на стебле с острыми шипами. Тетка очищала картошку как бы одним неотрывным движением, и узкая лента кожуры, быстро удлиняясь, падала в подставленный ящик для очисток.

— З-з-з-зэч-ч-ч-к-ка, — доверительно сообщил мне дядя Гриша.

Вдруг «зэчка» ловко крутанула в пальцах нож, как в фильме «Дело пест­рых», и воткнула его в гору нечищеной картошки, достала из кармана пачку «Беломора», протянула напарнице, потом закурила сама. Ну вот опять... Просто какое-то бедствие! И хотя на мне были не предательские треники, а плотные техасы, я стремглав выбежал за ворота от греха подальше, как любит говорить бабушка Маня.

— Д-д-дож-ж-ж б-б-бу-уд-д-дет! — повторил вдогонку дядя Гриша.