Пересменок. Повесть о советскком детстве

Дом-то у нас старинный, дореволюционный. Алексевна даже помнит бородатого швейцара в шинели с золотыми пуговицами. Она жила здесь еще до того, как особняк отдали заводу. Странная какая-то старуха — с мучнистым лицом, мутными глазами и тонкими синими губами. Когда мы жили в маленькой комнате с ней по соседству, она часто зазывала меня в гости, рассказывала про царские времена и показывала большую голубую чашку с черным двуглавым орлом и надписью «300 лет Дома Романовых», такие дарили всем желающим в 1913 году. Было и блюдечко, но разбилось еще до войны. По ее словам, швейцар стоял под навесом у парадного входа и, ожидая возвращения квартирантов, холил длинную бороду специальной серебряной расческой на цепочке. Едва кто-то появлялся, он с поклоном распахивал дверь, получая за это пятак, а то и гривенник.

— Десять копеек! — восхищался я. — Это же молочное мороженое и стакан газировки без сиропа!

— Я тебя умоляю! — закатывала глаза Алексевна. — Да ты знаешь, сколько всего можно было купить на десять копеек при царе-батюшке?

— Сколько?

— Ого! Тарелка щей с мясом на Покровке три копейки стоила! На гривенник фунт говядины отдавали!

— Фунт?

— Почти полкило по-нынешнему. А сейчас, говорят, в гастрономе за кило костей два рублика вынь да положь!

— За что же тогда царя свергли? — удивлялся я.

— Бес людей попутал. Бог за неблагодарность наказал. Прости им, Господи, ибо не ведали, что творили... — И она крестилась на темную икону в углу.

Под ней всегда горела лампадка — это такая висящая на цепочках синяя стеклянная баночка с маслом и торчащим наружу фитильком, как в керосинке.

Алексевна иногда вскрикивала:

— Ой, голова садовая, опять забыла в лампадку маслица долить!

Еще она вспоминала белое атласное платье, которое ей сшили к свадьбе, но ее жених утонул в полынье, переходя зимой Москву-реку напротив Кремля, и наряд пришлось отдать младшей сестре, а та умерла от испанки — это такой грипп... Тут Алексевна начинала тяжело и прерывисто дышать, капала себе в рюмку ландышевую настойку и жаловалась, что грудная жаба ее скоро задушит. Но любой разговор заканчивался тем, что, озираясь, «сумашечая» начинала выпытывать, не видел ли я каких-то подозрительных людей, которые сторожат ее под окнами или у ворот.

— Нет. А вы дядю Гришу спросите!

— Он с ними заодно! — шептала она, расширив безумные и бесцветные глаза.

Тогда я, ударив себя по лбу, объяснял, что мне еще нужно делать уроки, и убегал. Вскоре Алексевну забирали, чтобы подлечить, Цыган заселялся к Черугиным.

Я бесцельно смотрел вниз, разглядывая два ряда медных шишечек с боковыми отверстиями, расположенные по краям пролета, в том месте, где сходится нижняя проступь с верхним подступенком. Эти названия я слышал от дяди Коли Черугина, он начальник бондарного цеха, где делают в основном бочки, но иногда по заказу мастерят и лестницы тоже. А вот шишечки, назначение которых я никак не мог разгадать, оказалось, использовались для того, чтобы с помощью длинных металлических прутков, вставленных в отверстия, прижимать к ступеням ковровую дорожку, иначе она сползет.

— Тут были ковры?! — изумился я.

— Конечно! От самой входной двери до площадки, — подтвердил дядя Коля.

— А вы разве тогда тут жили?

— Нет, Алексевна рассказывала. Она все помнит. Горничной, наверное, служила. А может, и барышней была...

— А если на улице грязь или снег?

— Тут, Юрочка, жили люди, которые пешком не ходили. Подъезжали в каретах.

— Как Золушка?

— Примерно.

— Куда же ковры подевались?

— Кто теперь знает? В музеи отдали... Рабочему классу ковры не нужны! — засмеялся дядя Коля.

А вот это неправда! Когда бабушка Груня выиграла в лотерею ковер, она чуть с ума от счастья не сошла, хотя всю жизнь проработала на фаб­рике!

Вдруг меня окликнули. Я обернулся. Из кухни вышла тетя Таня Калинина. В руках она держала миску с румяными, пухлыми блинчиками, источавшими сладкий запах и лоснившимися от сливочного масла.

— Юрик, оладышек хочешь?

— Вообще-то уже завтракал... — сглатывая слюну, ответил я.

— От одного не лопнешь. Бери!

— Спасибо!

— Кушай! Надо мозги подкармливать, вон какие журналы читаешь! — Она кивнула на «Политическое самообразование». — Весь в мать!

— Это так... для отдыха, — ответил я с набитым ртом.

Съев четыре оладышка, оказавшихся еще и с изюмом, я вымыл на Маленькой кухне скользкие от масла руки, насухо вытер тряпкой, выложенной на батарею для просушки, туго скатал журнал, на цыпочках подкрался к нашей двери и с индейским воплем, чтобы парализовать волю врага, ворвался в комнату. Тараканов не было. Ни одного. Я похолодел: значит, все-таки эти твари читают наши мысли. Человечество в опасности! Надо срочно писать в «Пионерскую правду»! Нет, лучше — в журнал «Юный натуралист».