Пересмешники (СИ)

Он улыбнулся, прижал ладонь к моим волосам, притягивая меня ближе. Его губы были нежными, сладкими, он не спешил, и я тоже. Я касалась его волос, мягких, как в ту ночь. Поцелуй мог длиться десять минут, десять часов. Я потеряла счет времени, ведь с каждым прикосновением его рук, его теплых губ, его прохладного дыхания я подчиняла поцелуи, делала их своими, как все и должно быть.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Неприкасаемые

– Как они это сделают, Кейси? – спросила я, прижимая телефон к уху, расхаживая по своей комнате. – Просто придут в его комнату, постучат в дверь, как частный детектив?

– Как–то так, – сказала она.

– Да?

– Да. Все просто. Постучать в дверь. Отдать ему бумаги.

Мой желудок превратился в узел.

– Кейси, это самое страшное и безумное из всего, что я делала.

– Ты выступала перед сотнями людей. Ты играла Шопена соло в тринадцать лет, помнишь?

– Это пустяки. То был смотр юных музыкантов. Всем было тринадцать.

– И что? Ты это сделала. Ты сильнее, чем думаешь. Ты – боец. И ты меня знаешь, Алекс. Я не люблю сентиментальности. Но я люблю тебя и горжусь тобой.

– И я тебя люблю, – сказала я, добавилась другая линия. – Похоже, Эми звонит. Я пойду.

Мы попрощались, и я переключилась.

– Алекс?

– Да, – сказала я.

– Алекс Патрик, – голос был полон сарказма, а мое тело сковал лед. – Александра Николь Патрик, – сказал он. – Теперь я знаю все твое имя. Все имя. Александра Николь Патрик. Чудачка. Чудачка Алекс, убежавшая тем утром. Убежавшая и в библиотеке.

– Отвали, – прохрипела я. Но не бросила трубку. Я должна была, но не могла пошевелиться. Меня парализовало. Ноги сталь кусками льда. Ноги не двигались, руки не шевелились, мозг застыл. Все будто происходило с кем–то другим. Не в моем мире, не со мной. Я не говорила по телефону с гадом, изнасиловавшим меня, пока я спала. Этого не было, потому что иначе я могла бы отключить телефон.

Но это происходило.

– Я думал, ты была просто чудачкой. Но ты еще и бредишь.

– Вот и нет, – я не могла говорить, складывать предложения. Я была окружена слизью, зыбучими песками, и я тонула в этом.

– Ты умоляла об этом, – сказал он шелковым тоном.

– Молчи! – сказала я, ведь стала оттаивать, слова пробивались. – Это ложь.

Он резко и холодно рассмеялся.

– О, это не ложь, чудачка. Ты была на мне.

«Брось трубку. Брось трубку».

Он продолжал:

– И потому я не верю, что ты заявила, что я изнасиловал тебя, и решила, что у тебя все получится.

Я его ненавидела–ненавидела–ненавидела.

Он продолжал:

– Ты можешь натравить на меня всех своих маленьких Пересмешников, но я знаю, что ты ошибаешься, и я не собираюсь признавать свою вину. Так что я не против прийти на суд, чудачка.

– Ты врешь, – сказала я. – Врешь.

Я завершила вызов и смотрела на телефон, сверлила в нем дырку взглядом, ощущала, как нагрелись ладони, как пылали щеки и волосы от гнева. Я ни к кому еще не ощущала такой ненависти, но я ненавидела его за то, что он сделал в ту ночь, и за то, что он сделал сейчас. Он заслужил, чтобы его сделали примером, чтобы его наказали. Он ошибся тогда, ошибался и сейчас. Он был скользким, как типичный ватерполист.

Я хотела бросить телефон. Бросить ноутбук. Бросить стул, стол, кровать. Я хотела разбить окно. Так люди срывались, сходили с ума, злились так, что выходили из себя.

Я говорила себе дышать. Раз, два, три.

Я глубоко вдохнула с болью. Я не сорвусь. Нет, я не сорвусь. Но я злилась, и, повернувшись к зеркалу, я увидела пульсирующую вену на лбу. Она отсчитывала ритм, как грудь Картера тем утром.

Я услышала рвущийся звук. Громкий, ужасно громкий. Я закрыла уши от громкости. Я медленно открыла глаза, не желая открывать их. Картер был на мне, сдавил ногами. Он был обнажен. Что–то было не так. Его ноги были по бокам от меня, надо мной была его широкая бледная грудь, и я не хотела смотреть вниз, потому что тогда увижу его пенис, твердый пенис, который я не хотела видеть, ведь он пытался надеть на него презерватив. И порвал он упаковку от него.

– Что ты делаешь? – пробубнила я.

– Устанавливаю купол.

– Купол?