Перестройка как русский проект. Советский строй у отечественных мыслителей в изгнании

Почему-то уже в советское время, всегда, еще со времен «молодогвардейской» публицистики, все те, кто подчеркивал особую духовность русского народа, кто выводил Октябрь, революцию из «идеального начала в русской душе», хотели, чтобы этому вечному русскому недоеданию, этому вечному русскому крепостному праву, насильственному прикреплению к земле не было конца. Когда-то, в 1891 году, молодой Ленин был категорическим противником создания комитетов помощи голодающим Поволжья, ибо он был убежден, что чем больше крестьян умрет от голода, тем больше будет ненависть к царизму, тем больше крестьян станет на путь революции. С революционером, марксистом Лениным все понятно. Революция, тем более пролетарская, коммунистическая, была для него превыше всего, и его как марксиста абсолютно не волновало, сколько тысяч людей промучается, умрет от голода во имя зарождения и укрепления ненависти крестьян к самодержавию. С Лениным понятно. Он никогда не испытывал любви к российскому крестьянству, тем более не исповедовал славянофильства. Ленин был интернационалистом и исповедовал веру в победу мировой революции. Но поразительно, что пришедшие в 60-е на смену марксистам, на смену «марксистам-интернационалистам» ленинской гвардии уже национал-большевики, наследники славянофилов и традиций русского патриотизма, так и не проявили особой любви к своему народу, не проявили сострадания к мукам и лишениям русского народа и прежде всего крестьянства, через которые оно прошло в эпоху социалистического строительства. Напротив, этим мукам и лишениям сталинской эпохи они, публицисты-почвенники, придали сакральный характер, назвали их сущностной чертой русского национального характера, проявлением нашей особой русской духовности. В соответствии с этой логикой русский человек будет оставаться русским (в главном смысле этого слова) до тех пор, пока он страдает, пока его связывает с землей подневольный труд, к примеру, сталинский колхозный строй. Если Николай Данилевский, все же в душе западник, рассматривает крепостное право как историческую необходимость, то для его нынешних последователей крепостное рабство есть основа русского культурного кода, требование души.

В соответствии с этой логикой революция потому и была принадлежностью русской души, что она, русская душа, через свою кровь и жертвы не только оставила «великий свет в веках», но и «обнаружила идеальное начало в народной душе».[345] И, напротив, в соответствии с этой логикой русский человек и его душа начинает погибать, когда кончаются муки его жизни на надрыве, муки его полуголодного существования, когда у русского человека появляется желание уйти от сталинского крепостничества, от тяжелого деревенского труда, за который ничего не платят. Личный интерес, забота о благах жизни, право на личное счастье с этой точки зрения подрывает «незримую основу русскости».[346] Так что протоиерей Всеволод Чаплин, настаивающий, что жизнь на надрыве миллионов русских людей во время войны и после войны была возвращением к подлинному «русскому пути», ничего нового не говорит. Он повторяет просто идеалы «русской партии» 60-х, идеалы советской интерпретации народничества.

И эти литераторы, которые тогда, в 60-е, с гордостью называли себя членами «русской партии», не чувствовали, не понимали, что защищая своих героев от соблазнов так называемого «потребительского общества», «соблазнов мещанства», то есть от той жизни, где не будет полуголодного прозябания, не будет подневольного труда, где появится «бухгалтерия», логика «коммерсанта» во взаимоотношениях власти и народа, они тем самым проявили недоверие к своему русскому народу, рассматривая его как неполноценное в духовном отношении существо, которое не в состоянии делать добро, будучи в здравии, будучи сытым и свободным. На самом деле, все эти певцы особой русской духовности второй половины 60-х прошлого, XX века, сами того не осознавая, относились к своему собственному народу как колонизаторы, завоеватели, то есть без какого-либо личностного сопереживания тяготам и лишениям этого народа. И нет какого-либо различия между прежним марксистским безразличием к лишениям своего русского народа, которое было характерно для молодого Ленина, настаивающего на том, что не надо спасать жизни голодающих, и русофильским, «молодогвардейским» обожествлением голодной и подневольной жизни советских крестьян. В первом случае садизм проистекал из марксистского убеждения, что революция превыше всего, во втором случае – из желания сохранить свою мечту об особой русской духовности.