Перестройка как русский проект. Советский строй у отечественных мыслителей в изгнании

Из нашего российского опыта преодоления коммунизма и классовой морали видно, что само по себе нравственное чувство не совпадает целиком с верой во всевышнего, с развитым религиозным чувством. Интересно, что советский бунт совести против коммунистической морали возглавили советские философы-атеисты, не имеющие ничего общего ни с православием, ни с христианством вообще. Речь идет, прежде всего, о О. Г. Дробницком, П. М. Егидесе, Я. М. Мильнесе-Иринине, которые в середине шестидесятых, за четверть века до распада советской системы и марксистско-ленинской идеологии начали реабилитацию совести как ядра человечности. Кстати, Георгий Федотов, несмотря на свои ожидания «диктатора из отрезвевших большевиков», который поведет Россию по «национальной дороге», все же видел, что «опыт, совесть, интуиция могут восстанавливаться в своих правах» без кардинальной «перемены идеи».

Как выяснилось, изначально связанные исходные источники коммунистической идеи могут обособляться, отпочковываться, претендуя на самостоятельное развитие. Примером тому обособление идеала, взятого на вооружение Марксом, гуманистического идеала всесторонне и гармонично развитой личности от политического механизма его реализации, от учения о пролетарских революциях и диктатуре пролетариата. Кстати, не могу не сказать в этой связи, что идеология развития личности, все эти модные во время президентской кампании Медведева 2008 года разговоры о человеческом капитале как источнике инновации развития идут от марксизма последней, советской эпохи, когда никто, как я уже говорил, не хотел говорить и писать о диктатуре пролетариата и о революционном низвержении существующего строя, когда советской интеллигенции был люб «идеал всесторонне и гармонично развитой личности».

Русские философы, пытающиеся издалека, в изгнании выписать образ грядущей контрреволюции, по трудно объяснимой причине никогда не смотрели на этот новый русский тип в развитии, не считались не только с природой этого абсолютно нового для России типа сознания, в основе которого лежала азбука марксизма, но и с его возможными трансформациями и мутациями. Самое главное, ни Николай Бердяев, ни Иван Ильин, как мне кажется, не сделали все возможные исторические выводы из наблюдаемого ими, происходящего на их глазах раскола ленинской гвардии на большевиков-интернационалистов и большевиков-народников. Николай Бердяев видел то, что лежало на поверхности и что венчало колчаковца Николая Устрялова на большевистский Кремль, видел, что «большевизм есть третье явление русской великодержавности».[112]

Но никому и в голову не могла придти мысль, кстати, вытекающая из наблюдаемых ими явлений, что с того момента, когда большевизм сросся с российской державностью, не патриоты, а, напротив, интернационалисты выдвигаются на первый план борьбы с советской системой, как олицетворением ненавистной им великодержавности, что если и произойдет реванш идейных ленинцев-интернационалистов, то только в результате гибели самой державы. Никто из них не предполагал, что источником разрушения, как им казалось, монолита русского коммунизма, может стать внутривидовая борьба, борьба на взаимное уничтожение между национал-коммунистами и коммунистами-интернационалистами. В одни и те же слова наследники большевиков-народников и наследники большевиков-интернационалистов вкладывали различный, а чаще прямо противоположный смысл. Для национал-большевиков Октябрь был триумфом русскости, возвращением к основам своей русской цивилизации, а для большевиков-интернационалистов тот же Октябрь был началом полного разрыва с русским традиционализмом и с «русской реакционностью».