Перестройка как русский проект. Советский строй у отечественных мыслителей в изгнании

Наши реформаторы и в экономике, и в политике как бы нарочно сделали то, что с точки зрения мыслителей в изгнании ни в коем случае нельзя было делать. Из того факта, что значительная часть государственной промышленности «неэффективна», «бездоходна», предупреждал Георгий Федотов, нельзя утверждать, что государственные предприятия в принципе не могут быть давать доход при иной, более «хозяйственной системе», то есть рыночной. Русские мыслители в изгнании не страдали тем либеральным фундаментализмом, которым страдала перестроечная советская интеллигенция, а позже – реформаторы первой половины 90-х.

Георгий Федотов предупреждал, что самое опасное, самое разрушительное для посткоммунистической России, это жажда сделать все наоборот, то есть переходить от тотальной общественной, государственной собственности к тотальной частной собственности. «Если дорожить экономической мощью Русского государства, его влиянием на общую хозяйственную жизнь страны, – настаивал Георгий Федотов, – то нельзя, увлекаясь духом антикоммунистической реакции, разделивать все сделанное, разбазаривать, раздарить или продать с торгов все государственное достояние России. Здесь национальный интерес ограничивает экономическую логику. Тщательное изучение работы каждого предприятия, каждой отрасли должно определить их судьбу. Как общий принцип, государство отдает лишь то, с чем оно само не в силах справиться. Конечно, это будет львиная доля захваченного, но отсюда далеко еще до принципа общей денационализации».[119]

Обладая национальным самосознанием, оставаясь до конца жизни российскими патриотами, да к тому же учитывая особенности национальной психологии, все русские мыслители в изгнании понимали, что в условиях перехода от советской коммунистической системы к рыночной роль государства в организации общественной жизни будет высокой, а потому обязательно следует сохранять экономическую опору российского государства, то есть значительные доли государственной, национальной собственности. Ничто так не опасно для новой посткоммунистической России, предупреждал тот же Георгий Федотов, как либеральный фундаментализм. «Не с чисто хозяйственной, но с национальной точки зрения, настаивал Георгий Федотов, – либеральная экономическая политика была бы в России опасна. Даже переход от государственной монополии внешней торговли требует постепенности. Государство должно сохранить в своих руках значительные возможности хозяйственного регулирования».[120] Либеральная политика после смерти коммунизма, объяснял Николай Алексеев, опасна тем, что она вступает в конфликт с элементарным чувством справедливости. Он еще в начале 30-х, за 60 лет до пресловутых реформ Гайдара, увидел, что «приватизация национализированной когда-то большевиками собственности опаснее, чем ее экспроприация в прошлом. Если экспроприированная ранее собственность, к примеру, земля, недра, передается другим собственникам, то получается не освобождение, а грабеж, и в результате ничего не меняется. Вместо старой буржуазии появляется новая, и не всегда лучшая, просто потому, что первая завоевала богатство борьбой и усилиями, а вторая захватила чужое».[121]

Для русских мыслителей в изгнании было само по себе понятно, что спустя два поколения, а на самом деле коммунистическая система прожила в два раза больше, воплотившись в трех, четырех поколениях советских людей, невозможна никакая реституция ни на селе, ни в городе. Не может быть и речи о возвращение «украденного».[122]