Перевал

— Раз ты не постыдился взять в плен свою жену, наслаждайся теперь, гляди, как наказывают ее! Твои родители могут спокойно спать в могиле, а бай и байбиче блаженствуют, ведь по их приказу распинают твою жену, режут ей подошвы ног и сыплют соль на раны… Сколько ни бьется человек, не миновать ому когтей ангела смерти… Лучше уж сама к нему пойду…

Еще долго бушевала Букен, стуча кулаками по земле и вырывая с корнем зеленую траву. Окажись перед ней озеро, она б и его расплескала собственными руками. В бешенстве она сыпала бранью, изрыгала яд проклятий на голову Зуракан. О, это была жестокая и злая на язык женщина, как говорится в народе — женщина с бородавкой на языке. И попадись сейчас Зуракан ей в руки, она расправилась бы с ней, как в свое время с несчастной Гульбюбю. Разве смел простой батрак, место которого у порога юрты почтенного бая, перечить байбиче, а тем более дерзить ей? «Буду работать, не разгибая спины, не покладая рук, — входить в твой очаг вместе с огнем и выгребаться из него вместе с золой. Буду работать, не зная ни сна, ни покоя, да принадлежит вся моя жизнь лишь вам, мой бай», — клялся батрак, нанимаясь на работу. И действительно никогда не разгибал спины, не поднимал головы, ни в чем не перечил.

— О проклятое время, пусть сгинут все твои порядки! Ну, уж и расквитаюсь я с тобой, коровоголовая кукла, пусть даже новая власть расстреляет меня из двойной винтовки! — не унималась байбиче.

Но тут Нурбай прервал ее:

— Эй, Букен!.. Ты, оказывается, осталась все такой же строптивой и своенравной, как прежде, сохрани тебя всемогущий аллах! — Он провел рукой по окладистой, с сединой бороде и, лукаво сощурившись, улыбнулся. Потом повернулся к Серке-баю все с той же хитроумной улыбкой на лице: — Ах, бай, зять мой… Избаловал же ты свою байбиче, с самого начала избаловал… Видишь, к чему это привело? Она теперь не жалеет и родного брата, который горюет, что не в силах выпустить своего сокола на уларов[30] Великих гор. «Замерзнет джигит, кто летний халат зимой носит, унизит себя джигит, если станет заискивать перед жалким бедняком», — говорил наш покойный отец. Слышишь, Букентай. На все воля великого аллаха. Деревья, которые растут на земле, если б росли все время, они бы давно проткнули небо! Увы, мир не таков, к великой беде нашей! То, что растет и зеленеет, — придет час — созреет. А что созрело — постепенно убывает. — Нурбай развел руками, выпятив грудь. — Если б было не так, разве увяли бы цветы и завалило бы их снегом. Да разве посмела б раньше эта батрачка, которая еще вчера смиренно хлопотала у твоего порога, умчаться на скакуне твоего брата через перевалы и хребты, не дав коню выстояться?

Словно заклинатель, колдующий над кем-то, Нурбай поднял глаза к небу и вскинул вверх правую руку, точно указывая на нечто, видимое только ему:

— О сестра моя, та женщина, что сидела вечером у твоего порога, молода еще. Мне показалось, что она работает на совесть, не жалея сил. Э-э, разве она, бедняжка, виновата, что лягушка попала в казан, если у нее в руке не было светильника, когда она черпала воду из реки вечером, да если еще эта злосчастная лягушка не подала голоса из ведра? Ты сама виновата, сестра, ведь ты ударила ее при людях ченгелом по голове! На окрик твой она ответила дерзостью. Обрушилась ты всем телом на былинку — она уколола тебе глаз… Ты поступила неразумно, родная моя, — и Нурбай разразился громким, отрывистым смехом. — А пострадал я со своим любимцем гнедым, как вижу. Из-за того, что моему коню придется пропотеть лишний раз ночью, не проклинай бедняжку, не вынесшую обиды, не гневайся слишком на нее! О аллах всемогущий! Те времена, те дни, когда вы со своим баем могли на ком угодно выместить свой гнев, теперь скитаются по свету, сидя верхом на черном верблюде без седла!.. Неужто вы думаете, что уши Ленина, который свалил белого пашу в Петербурге, не слышат того, что говорится в наших горах? Не думайте, что попавшая в заправилы сноха Кыдырбая спроста отправилась в далекий большой город прогуляться и приедет оттуда впустую. Нет, досточтимые, она привезет оттуда огонь. И раздаст его всем батрачкам… О, от того огня работница Зуракан поднаберется сил! Да еще как! Поверь мне, сестра! И тогда вам не одолеть ее вдвоем со своим баем!..

Букен, у которой от злости опухли глаза и дрожали губы, поостыла немного, слушая брата. Все, кто сидел в юрте, и гости и хозяева, вышли во двор.

Чуть не с самого рассвета сидят Нурбай, Серкебай и остальные гости на шырдаках[31], что приказала Букен разостлать прямо на зеленой полянке с непримятой еще травой. Попивают кумыс, поглядывают вдаль. Наконец чей-то острый глаз заметил трех всадников, скачущих вниз по широкому межгорью.

«Может, это та самая негодница, что убежала ночью, а по бокам Текебай с Мекебаем?» Едва успел произнести это кто-то из гостей, как передний всадник, что скакал, не замечая рытвин и увалов, словно преследовал зайца, очутился у самого аила.

— Вот диво! Что за человек? Почему мчится очертя голову? — раздались голоса, а Нурбай озабоченно буркнул сестре: