Перевал

— Что ты?! Хватит и того, что я в таком возрасте исколесил Чуйскую долину вдоль и поперек, и безрезультатно. Не хочу больше унижаться.

Качаясь, словно набивший себе ноги конь, Серкебай направился к реке.

Порой человек пожалеет даже свирепого великана, попавшего в беду. Был Серкебай грозным львом, а сегодня — жалкий мышонок. Не осталось в Серкебае ни прежней ярости, ни спесивой важности. Нынешний Серкебай скорее напоминает мышонка-заморыша, упавшего в бездонный колодец и едва вылезшего оттуда.

«Он побежден, — подумала Батийна, но тут же всполохнулась: — Не исчезло бы теперь мое счастье, время которого приспело. Если только вернутся старые унижения, тогда совсем меня затопчут».

Батийна старалась не заморить коня, которого ей доверили как аманат: человек, которому доверен аманат — будет ли это деньги или скот, — должен беречь его крепче, чем свое; это нигде не записанный, но свято оберегаемый, впитавшийся в кровь людей обычай отцов.

Жалея ослабевшего светло-гнедого, Батийна ехала медленно. Да и спешить было незачем. Словно угадывая мысли Батийны, конь трусил, опустив уши и однообразно стуча копытами по жесткой дороге: «тып-тып… «Эх, был когда-то молодым, поездил на мне хозяин на козлодрание, на игры, а нынче посадили на меня женщину и вручили как аманат», — казалось, думал про себя смирный светло-гнедой.

Не совсем безопасно ездить среди серых холмов. Тут встречаются люди, которые могут выскочить из укрытия и оглушить одним ударом любого молодца, не то что женщину, и увести лошадь… Батийна не поехала бы одна, если б остерегалась. Неторопливый шаг светло-гнедого увел ее память назад, и перед глазами потянулся, извиваясь арканом, пройденный жизненный путь с тех пор, как она начала помнить себя.

О, как он мотал ее, заставляя то карабкаться по отвесной круче, то скатываться по головокружительному спуску куда-то в бездонную пропасть! «Чего только не пережила бедная моя голова! Сколько раз горела я в адском огне! О создатель!.. Мечта человека поит его медом, а жизнь подносит ему яд. Не знает человек до последней минуты, когда стрясется с ним беда. Я была старшей в семье. Когда родители умирали, мне не пршилось даже подать им глоток воды. Хотя я жила безбедно, но вырваться к ним не сумела. Не смогла я помочь отцу, когда после бунта люди бежали в горы, хотя и знала, что он с моими братьями и сестрой тащится пешком… Не догадалась помочь, не отдала своего жеребца…»

Поглощенная горькими думами, Батийна совсем позабыла, что одна-одинешенька едет по пустынной дороге. Представляя себе отца и мать, Батийна тяжело вздыхала: «Мучились же они. И меня вспомнил, наверное, отец перед смертью…»

Казак с семьей вернулся на родину. Но на аилы обрушился голод, свирепствовал тиф. Многие юрты опустели. Некому стало ни закрыть, ни откинуть тюндюк. В эти годы и умер в своем сенном шалаше охотник Казак. Отощавшая, изнуренная тифом Татыгуль, крепко подпоясав свой старый чапан, варила похлебку-джарму из горсти толокна. Однажды Татыгуль не поднялась больше с постели. Она лежала неподвижно, с лицом бледнее вылинявшего полотна, с открытыми глазами, словно молила о чем.

Батийна, задумавшись, и не заметила, что миновала ущелье и поднимается в гору. Вдруг пятнистая змея пересекла ей дорогу и уползла в нору под четырехгранный, как сундук, камень. Батийна пожалела, что не сразу соскочила с копя, не рассекла змею надвое и не разбросала голову ее и хвост по обе стороны дороги, как требует обычай.

Вздрогнул неожиданно светло-гнедой. Он шел все время, опустив голову, медленной равномерной трусцой. Может, скука одолела его, небось и на скотину находит… Заржал что-то. И тут же два всадника, словно из-под земли, выскочили и поравнялись с Батийной.

«Сохрани бог! Вид у них недобрый: не похожи на простых путников… Кто же они?»

С перепугу Батийна не смогла вымолвить и словечка.

Двое мужчин грозно посмотрели на Батийну. «Постой! Мы затаили зло на тебя, сейчас ты попалась нам!» — казалось, говорили они своим видом. Похоже, готовились они к скачке, челки у рослых, быстрых коней перевязаны пучком и хвосты стянуты в узел. Оба в одинаковых желтых кожаных штанах, у обоих рукава засучены до локтей, и в тороках у того и другого — туго связанные узелки, концы волосяных чумбуров обмотаны вокруг луки седел и в руках сплетенные под «телячьи зубы» камчи.

Они ехали, туго натянув поводья и упираясь в стремена с укороченными ремнями, на голове — узкополые китайские калпаки, подвернутые спереди.

Батийна опасливо оглядела их: «Люди эти покончат со мной, да еще возьмут светло-гнедого, доверенного мне как аманат…»

Ее окликнул пронзительно-грубый голос:

— Жива ли ты, здорова, джене?!

Батийна сделала веселое лицо, точно увидела старых знакомых:

— Будьте и вы живы-здоровы, сверстнички…

Тот, кто окликнул ее, подъехал вплотную:

— Э?! Наконец-то мы с тобой встретились, баба!..

«Добром эти мерзавцы не отпустят меня… Но что бы там ни было…»

Желая понять, что за люди и скрадывая в то же время свой страх, Батийна заговорила в шутливом тоне: