Перевернутая карта палача

Ул сгорбился, сел на верхнюю ступеньку. Долго оставался неподвижен. Он хмуро, с недоумением, рассматривал вытянутую вперед ладонь. Особенную брезгливость вызывали пальцы. Еще недавно они принадлежали существу, не знавшему, что это такое — лишать людей жизни…

— Наверное, у меня был выбор, — нехотя выдавил Ул. Помолчал, выбирая слова, способные помочь встать и действовать. — Иной… он прав, жалости мне не надо. Сочувствия тоже. Толку от того и другого? Сам вижу, я чудовище. Спрошу совет у Монза. Только поздно пороть меня такого. Удобного выбора не было! Уйти я не мог. Не мог!

Подобрав нож, Ул посидел, вслушиваясь, будто Монз прямо теперь мог изругать издали, и даже дать совет. Но, увы — тишина… Даже знакомый ветер не трогал волосы.

Ул заставил себя встать. Миновал крыльцо, переставляя тяжеленные колоды ног. Открыл дверь. Парнишка у стены всё ещё оставался в сознании. Он смотрел на вошедшего с отчаянием, как на новую, неведомую, напасть.

— Молчи, — посоветовал Ул. Криво усмехнулся. — Или ори. На их крики из прислуги никто не явился, на твои тем более.

Боевой нож перегрыз верёвку в одно касание. Поддев пацана на плечо, Ул поволок лёгкое тело прочь из зала, вслушиваясь в пьяное сопение наёмников. На крыльце пришлось снова сидеть, дышать туманом и унимать сердце, вдруг припустившее вскачь. Парнишка обмяк на плече, боялся даже моргнуть. Такого его оказалось удобно тащить через село, вдоль дороги — до самого пастбища Бунги.

— Бу, твой седок тронулся умом! — с отвращением высказался Ул, свалив податливое тело в траву. — Куда его деть? По роже видать, ноб из бестолочей, каким няньки вытирают нос. А-ах… Обузу добыл, овес оставил врагу. Бу, ты не устал? Эй, обуза, верхом — умеешь? Или я слишком многого хочу от жизни?

— Умею, — едва слышно выдохнул пацан.

Продолжая ворчать, Ул заседлал коня, укоротил стремена. Руки дрожали сильно, постоянно. Вроде худшее в прошлом, но именно теперь запоздалый озноб донимал, вынуждал спешить и опасаться не погони, а себя, потерявшего способность двигаться, думать, быть сильным.

Пацан, едва его удалось забросить в седло, осознанно вцепился в верёвочный повод и сгорбился, накрутил на ладонь прядь гривы. Бунга двинулся шагом, затрусил мелкой рысью, прибавил резвость. Ул пристроился возле морды, щурясь и выбирая дорогу. В голове вяло шевелились мысли: нельзя через село, мимо постоялого двора. По траве вдоль опушки надежнее, к утру роса ляжет густо… Хорошо ли это? Есть еще путь через лес, но будет медленно и сложно, как бы не заплутать.

— Куда вы меня… — шепнул парнишка, едва смея задать жуткий вопрос.

— Отсель подалее, — озлился Ул. — Что, покажешь дорогу?

— Нет.

— Ночью видишь тропу?

— Н-нет…

— Тогда не доводи! Я зол, как улей весенних пчёл, ограбленных… — Ул задохнулся внезапным смешком, — мною. Кто ж ещё сунулся бы? Ох, и бежал я! До самой реки, да… И был бы не покусанный, если бы бросил мёд. Но я бежал и жевал. Меня самая коварная пчела ужалила в язык. Думал, сдохну. На лбу рог, на макушке шишка, язык крупнее, чем у коровы…

Пацан молчал, кое-как держался в седле и — слушал. Ему сейчас было важно иметь опору в словах о привычном, людском. Будничном. Ул бежал, щурился на знакомые звезды, прикидывал, что обойти село по опушке разумно, а затем придется-таки вернуться на дорогу. Утром найдут трупы, и начнётся… Монзу вовек не напастись розг! Это надо было додуматься — влезть во все чужие дела, сколько их есть по дороге и в окрестных сёлах! Времени нет, знакомых в столице нет, за спиной — погоня. И где ещё бес, вот вопрос.

Иногда пацан терял сознание. Приходилось прыгать в седло и придерживать тело, искать во вьюке флягу с водой. Едва мальчик приходил в себя, Ул снова бежал при стремени, чтобы Бунга не уставал. До рассвета конь трижды отдыхал на шаге, а, когда утро прорисовало подробности лиственного узора, Ул решился свернуть с дороги. Скоро он улыбнулся, отмечая, что ветерок подсказал верно: вон ручей, а вот место для отдыха, за камнями. И дорогу видно, и укрытие хоть куда.

— Отдых, — вытряхнув из седла затёкшее тело пацана, приказал Ул. Вмиг ослабил подпругу седла, сдёрнул потник и укутал «обузу». — Лежи, терпи. Повезёт — заснёшь. Тогда мышцы начнут болеть только к ночи. Бу, идём, я привяжу тебя на верёвку. Не обижайся, да? К полудню вычищу, честно. Даже раньше. Вздремну и займусь.

Пацана бил крупный озноб. Пришлось подтянуть его ближе, обнять обеими руками и баюкать, как младенца. Ул ещё догадался нашёптывать присказки, какие мама твердила простуженным детям. Бесконечные, ровные, как осенний дождик… как же там? Побежал зайка полем, а за полем лугом, а за лугом лесом, а за лесом долом, а бежал он быстро, а спешил он бойко… И так опять и опять, пока дитя не умается слушать, заодно забыв боль. Пацан не засыпал, слушал внимательно, постепенно расслаблялся, дышал ровнее.