Перевернутая карта палача

— Да, темно в ихней столице, на свечках экономят, там же не конюшня большого хэша, — пробурчал Ул, массируя впалый живот. — И на жратве. Золотом живых людей пичкать! Камни, и то полезнее. Есть мягкие, вроде мела. Я бы схряпал.

Через огромный двор от главного крыльца пробежал подросток, поставил у двери чулана корзину и умчался, не проронив ни звука. Явился следом второй, сгибаясь под тяжестью одеял. Вытер пот, пропищал: «Для девочки!»… и был таков.

— Надо было прикупить два платья, — задумался Ул, получив от приятеля половину лепёшки, набитой варёным творогом с зеленью. — Сытее были бы вдвое.

Тан хихикнул, не прекращая жевать свою долю ужина, запивая молоком. Увы, от «деревенщины» он набрался дурных привычек, — отметил без огорчения Ул, в полглаза наблюдая чавкающего, облизывающего пальцы пацана.

— Ты совсем пропадёшь, не подашь весточку, — едва слышно прошептал Тан.

— Мало ли, как сложится. Но я помню ветвь дара, имя дядюшки и твоё — тоже. Кто знает, дороги невесть куда ведут, а всё равно пересекаются.

— Яса, но я-то ничего не знаю о тебе, совершенно! — ужаснулся Тан.

— Ты видел изнанку ивового листа в волосах… Может, такой приметы довольно. Я умею врать, но не тебе. У меня в жизни пока что мало целей. Мама не должна плакать, — задумался Ул. — Она обязана выжить, и мой друг тоже. Еще у меня любопытство внутри, огромное… сильнее голода. Такие вот дела, простые, но очень сложные. Нет, не дам обещания. Прости.

— Я хорошо слышу, когда обещают, — рассмеялся Тан. — Ты не забудешь, уже много. Я тоже не забуду. Вкусный творог, и лепёшку пекли по рецепту западных гор, он лучший. Яса, мы не станем прощаться утром. Ладно?

— Ладно.

Утром прощаться оказалось просто некогда! В бледных сумерках Ул отвел приятеля, устроил на новом месте — и вернулся на каторгу хэша Лофра. Шутка ли: вымести двор, который больше иного поля… И вдобавок не пуст.

— Навозник расшаркался, — нарочито громко сообщили из тени у восточной стены.

На миг захотелось по старой привычке уклониться и немедленно поблагодарить на прозвище, ведь крикун швырнул слова вместо палки, а палок в «сенокосца» бросали ох как много! Но Ул лишь улыбнулся, продолжая работу с прежним усердием.

Уборка — дело понятное, успокаивающее. Стоило взять в руки метлу, и сделалось понятно, как много переменилось в жизни и в тебе самом. Прежде палки пролетали мимо и все же причиняли боль, а теперь оскорбительные слова, внятные каждому во дворе, оказались для слуха и сердца Ула — пусты. Сила не в словах, она в уважении к человеку. И ещё в уважении к себе.

Ул вздохнул и сосредоточился на работе, смутно напоминающей косьбу: замах — с нажимом провести метлу — вернуть в начало замаха… И не смотреть на крикуна, даже мельком! После проводов Тана глаза то и дело щиплет, но, пока метла густо поднимает пыль, можно доказать себе, что в пыли и есть причина красноты век… Ул удобнее перехватил тяжёлой черенок, не иначе, сработанный под размер руки самого хэша Лофра. Чихнув, получилось непринуждённо стереть с лица пыль заодно со слезинкой.

— Зря я, не обидят его там, хэш Оро обещал, — едва слышно шепнули губы. — Тан крепкий парнишка. Неглупый.

— Навозник рыдает, ах-ах, нежный навозник, — оповестил двор тот же гадёныш. — Деревенщина! Слабак! Таким не бросают вызов, таким платки подают. Эй, девица, устанешь мести, падай в обморок!

Зрение Ула позволяло ему не спотыкаться безлунной ночью. Но упрямство мешало повернуть голову, срабатывало успешнее конских шор. Ул повёл плечами, сбросил незначительное напряжение и позволил себе несколько мгновений отдыха. Зачем надрывается крикун? Ушел бы или полез в драку, то или другое… а он лишь шумит! Странно. Ул поморщился и снова стал мести… С рассвета удалось переделать многовато работы, и сколько её впереди! Не до рассуждений. Пора перекинуть черенок в другую руку и мести в обратную сторону.

Каждый шаг приближает к крикуну, каждое движение поднимает новую волну пыли. Летучий сор оттягивает вперёд и вбок, ведь умный человек не метёт против ветра, чтобы не повторять работу бесконечно.

И смысл стоять в пыли, злиться? Но крикун не сдвинулся с месте. Лишь возмущённо фыркнул. Негромко выговорил ругательство и покосился на парадное крыльцо.

— Дал мне самое что ни есть нобское прозвище, — едва слышно усмехнулся Ул.

Поморщился: понял, что со стороны наверняка кажется, будто губы шепчут гадость. Еще бы, ведь мелькнула кривоватая улыбка, перенятая у Оро… Ну вот ответ: крикун пуще прежнего взъярился, обозвал неженкой и девицей. И снова не двинулся с месте… почему?