Перевернутая карта палача

— А! Теоретик завёлся в моем дворе… Да-а, беда пострашнее нашествия крыс, — на лице хэша проступил фальшивый ужас. — Дорн, разрешаю синяки. Много синяков, да. Такое твоё поручение на сегодня.

* * *

Конверт с прошением причинял неудобства с первого шага. Он слегка похрустывал, его никак не допускалось мять и пачкать, а форма — здоровенный квадрат с блямбой печати посредине — мешала и нести, и прятать. Но Ул старался.

Оставив Дорна на большой почти плоской крыше, он без затруднений промчался до ограды дворца. На выяснение привычек охраны Ул истратил время без скупости — три боя часов по четверти и пять тучевых облаков, заставляющих луну моргать. Зато, усвоив повадки стражи, получилось вспрыгнуть на ограду и пройти без задержки по остриям копьевидной ковки наверший. Не таясь — стража далеко! — Ул шагнул на ветвь огромного дерева незнакомой породы, гостеприимно простёртую над цветниками. Перебираясь с ветки на ветвь он скользил над дорожками, над головами раззяв-стражей, ни разу не глянувших вверх.

Обняв очередной надежный ствол, Ул огляделся. Порадовался тому, как удобно растет дерево, перебрался по годной ветке на соседнее, чтобы, наконец, в длинном прыжке уцепиться за бороду густейшего вьюна: ползучая зелень затеняла дворцовые окна нижних залов и сплошь завивала балконы второго яруса.

В темных коридорах оказалось опасно, натянуто тихо. По главной лестнице едва приметно змеился узор чахлого вьюна тьмы, еще подвижного, но уже умирающего — если верить чутью. Ул пробрался в нужное крыло дворца, где-то шагая по перилам, а где-то бессовестно наступая на стулья с роскошной обивкой.

Вьюн тьмы, незримый большинству людей, остался позади, а мысль о том, был ли здесь весенний бал и метили ли нобов — преследовала, невнятной угрозой колола сердце.

Когда от кабинета отделял всего-то один коридор, Ул замер, с ногами забравшись на стул и недоуменно хмурясь. Он не находил ни слов, ни ощущений, годных для описания своего нынешнего страха. Пол коридора казался… зрячим? Нет, взгляд бы давил. Живым? Нет, ни единой крохи тепла, ни малейшего биения пульса. Чутким?

— Как подушечки пальцев, — выдохнул Ул. Встряхнулся. — Не то… Как бумага под пером? Как зеркало под вздохом?

Пол ждал прикосновения, чтобы сберечь его отпечаток. Полированный камень лежал бесстрастно, мертво, и весь он был ловушка, взведенная однажды и действующая во веки вечные, пока не изотрётся в пыль всё каменное её внимание, до последней песчинки. Ничего подобного Ул не встречал. Хотелось сразу понять очень многое. Можно ли пройти тихо? Того ли желал хэш Лофр и кому он друг, этот хладнокровный толстяк, не умеющий дать избранному, глубоко ценимому ученику Дорну даже капли доброты. «Купил место», — как это было сказано… Вспомнить больно.

Ул склонился к камням и пристально глянул в глубину их глянца. Нет отклика, нет внимания. Ловушка не воспринимает взгляд. Ул опустил раскрытую ладонь — ниже, ниже… Блики лунного света неуловимо сместились. Есть внимание, но — к чему? К теплу? К движению? Ул убрал руку и задумался. Внимательно изучил коридор. Высоченные потолки, мраморные колонны. Заострённые окна в три человечьих роста. Шторы касаются пола, чуть дышат под ветерком, который пробивается из сада. Каменные вазы огромны и вмещают корневища незнакомых деревьев с прихотливыми перистыми листьями. Два вялые листа лежат на полу — упали недавно, уже после вечерней уборки. Холодные, для наблюдающего камня они не важны. И шторы — не важны. Значит, оценивается не движение, а тепло? Или ещё что-то.

— Распознает людей, — поморщился Ул. — Как золото нобского дара… пожалуй, да. Лия увидела бы меня, даже невидимку. Но тут камень. Камню до Лии никогда не нагреться, камень — он… теоретик.

От сказанного с новой силой заболели ребра. Наставления, прочитанные в книгах и выслушанные от Сэна, не избавили от боли. Дорн, надо отдать ему должное, не получал удовольствия от избиения. Не старался повторно метить в свежие синяки. Но, вдруг заполучив ученика, он вошёл во вкус и оказался азартен. Руку не сломал только потому, что Ул не был «настоящим» ребёнком четырнадцати лет. Кость хрустнула, спружинила — и уцелела. Ноб насторожился. Пришлось спешно врать про хруст камней под ногой и забрасывать отвлекающие вопросы один за другим. Сработал самый опасный — о матери Дорна… Ребра едва уцелели, когда вместо ответа Ул получил неослабленный удар рукояти боевого ножа.

Дорн знал, где похоронена мама. Кажется, он приплачивал кому-то, чтобы могилу поддерживали в порядке. Потому что после вопроса о могиле синяк слишком уж плотно закрыл глаз. Даже теперь набухшее веко сокращает обзор слева.

Обычно — знал Ул — самые сильные опухоли и ушибы у него пропадали в считанные часы. Но в тот удар Дорн вложил многовато злости. Застарелой, обращённой ко всему миру, ядовитой в полную силу извращённого дара лекаря белой ветви. Сам Дорн вряд ли понимал, что натворит. Он уж точно не желал проклинать единственного своего ученика. Но ведь проклял…