Пережитое

Ждала его и наша домработница Надежда Семеновна, жившая за перегородкой из шкафов в большой комнате с Лешей. Любя его, она тоже не спала до его прихода и открывала ему дверь, когда наконец раздавался звонок. Трудность состояла в том, что соседи, несмотря на мои просьбы, запирали дверь на засов, и он не мог открыть ее своим ключом. Надежда Семеновна прощала Леше эти ночные бдения и нередко покрывала его перед нами, говоря, что он пришел раньше, чем это было на самом деле.

Самое интересное, что в квартире у него оказалась еще одна союзница — Катя Букина, имевшая дочь такого же возраста, как Леша. Ее комната выходила прямо в коридор, и она лучше слышала его звонок, нежели мы или Надежда Семеновна. Тогда она тихонько вставала, шлепала по длинному коридору и открывала ему дверь, никогда не упрекая его за беспокойство, хотя вообще она оставалась крикливой и вздорной женщиной.

Впрочем, Лешу любили почти все даже в нашей квартире — за его веселый нрав, умение пошутить, за его приятную внешность, за то, что он был таким, каким был. Я, однако, отвлеклась, говоря об этих мелких горестях, которые он мне причинял. Мой сын оказался одним из самых удивительных людей, которые встречались на моем жизненном пути: необычайно талантливым (писал стихи, хорошо рисовал и с первого курса обнаружил большие способности и неординарность мышления в архитектуре: если по другим предметам Леша мог позволить себе учиться на четверки или тройки, то по специальным дисциплинам, особенно по проектированию, всегда учился блестяще, считался одним из самых многообещающих студентов), а главное — он обладал необыкновенным умом и проницательностью, что, несомненно, унаследовал от Эльбруса. У него был острый взгляд, иногда пронизывающий, как бы высвечивающий мысли человека, с которым он говорил, и моментальная, всегда удивительно адекватная реакция на действия и слова тех, с кем он общался. Это качество напрочь отсутствовало у меня, так как мне всегда требовалось поразмыслить, чтобы дать нужный ответ. Из-за этого я порой попадала впросак. Леша же — никогда!

Конечно, это не спасало его в сложных коллизиях, неизбежных в нашем обществе даже хрущевских времен для человека самостоятельно мыслящего и незаурядного. Он был честолюбив (это унаследовано, скорее, от меня), был прирожденным лидером (это — от Эльбруса). Вокруг него всегда группировались люди, множество друзей, подчинявшихся его авторитету, чего он никогда не употреблял во зло. И, наконец, он всегда оставался великим тружеником, любившим работу и жившим ею. Эту черту он заимствовал у меня, как истинный сын моей души и моего воспитания.

Лешу моего тоже не обошли трудности нашего времени. Уже на втором или третьем курсе Архитектурного института его, как и всех студентов в 1956 или 1957 годах, направили на Целину. Так впервые он двинулся в самостоятельное путешествие и провел месяц в не слишком легких условиях, но зато столкнулся с живой и далеко не благостной жизнью. Письма он писал оттуда краткие и сдержанные, но, когда вернулся, с горечью и досадой рассказал о том, какой беспорядок, бесхозяйственность и разгильдяйство царят в этой «стране обетованной» конца пятидесятых годов. Больше всего его потрясло, что из-за отсутствия настоящих зернохранилищ на токах и в сараях «горит» прекрасное, собранное усилиями многих людей, в том числе и студентов, отборное зерно. И это стало для него источником огромного разочарования, Отложилась в памяти также история, случившаяся с ним на четвертом курсе, в самом конце пятидесятых годов, когда отцвели последние цветы хрущевской оттепели. Еще не понимая этого, как и все мы, Леша с товарищами организовал веселый капустник, в котором высмеивалось институтское начальство и некоторые явления нашей тогдашней жизни вообще. Что прошло бы незамеченным два-три года назад, вызвало бурю негодования в ректорате, комсомольской и партийной организациях. Лешу начали таскать по инстанциям, чуть не исключили из комсомола, но в конце концов ограничились выговором. Он очень переживал эту «проверку на дорогах» и на долгое время утратил интерес к комсомольской работе.