Перо ковыля

Начав ходить, лунята стараются поменьше оставаться на пятачке гнезда, и когда матери нет с ними, удаляются в окружающие заросли, куда вскоре намечается несколько узеньких тропинок. Потом они вообще, особенно в полуденную жару, отсиживаются в своих зеленых убежищах, выходя на гнездовую площадку лишь для того, чтобы получить корм. Опустится мать или отец с добычей на эту площадку — и все из своих уголков спешат туда же. Кто успеет первым, тому и достанется порция. Тогда он, отвернувшись от братьев, по-взрослому начинает управляться с добычей. Остальные тут же уходят обратно, никогда не пытаясь завладеть тем, что досталось не им. Никто из старших никогда не обидит малыша. Сидя в зарослях, птенцы узнают отца и мать по голосам, и когда те подлетают к гнезду, начинают негромко пищать. Этот писк удивительно похож на писк голодных птенцов камышовой овсянки. Он тих и очень высок, и, слыша его, трудно представить, что это пищат рослые хищники, которым скоро вылетать.

В первые дни мать кормит птенца один раз в сутки. Но как! Она, отщипывая от жертвы крошечные кусочки мяса, передает их ему до тех пор, пока последний кусочек едва помещается в его клювике. Тогда голова пуховичка на раздувшейся вдвое шее безвольно падает, и он надолго засыпает непробудным детским сном. Подрастая, лунята не становятся привередливыми к еде, а, наоборот, с жадностью поедают все, что им приносят. С одинаковой поспешностью проглатывает птенец ящерицу в сплошном роговом покрове, голого лягушонка, длинноногого кузнечика вместе с усами и крыльями, но мышей и полевок непременно разрывает на части. А иногда голодный луненок, выйдя на площадку, подбирает и проглатывает перо, выпавшее из наряда матери.

Едва птенцы начинают летать, тактика их кормления изменяется. Отец, принося добычу, зовет подростка тем же квохтаньем, что и самку. Тот поднимается навстречу и должен подхватить ящерицу, мышь, кузнечика в воздухе. Высота полета небольшая, какие-то пять-семь метров, и надо проявить всю расторопность, чтобы не остаться голодным, ибо упавшую на землю добычу охотник не пытается искать вторично. Упала — значит пропала.

Но такое случается довольно редко, потому что у взрослой птицы есть точный расчет, в какой момент выпустить добычу из когтей, чтобы птенец смог подхватить ее без сложного маневра. Самец не разожмет когтей, если подросток, выпрашивая корм, летит слишком близко, «висит» на хвосте, а прибавит скорости, поднимется чуть повыше, и тогда полевка словно бы сама собой попадает птенцу в лапы. Так получают корм все слетки выводка — и те, кто в будущем будет только подавать, и те, которых будут кормить, то есть и самцы, и самки. Потом осваивается передача из лап в лапы.

В этот период жизни лунята много и охотно летают, совершенствуя мастерство полета, но сами еще не охотятся. Отец нередко играет в воздухе с кем-нибудь из детей, имитируя передачу добычи. А собственные охотничьи навыки молодняк начинает совершенствовать уже на пути к зимовкам, когда распадаются птичьи семьи. Улетают луговые луни рано, на пороге осени, проведя на родине не более четырех месяцев. С охотой в эту пору намного легче, чем в середине лета, когда повсюду стояли высокие, густые хлеба и травы, и молодые птицы в пути не бедствуют, а наоборот, частенько играют с собственной добычей, как играет котенок с первой пойманной им самим мышью. Эти игровые броски похожи на прыжки, когда молодой лунь в воздухе схватывает и тут же бросает не очень нужную ему жертву.

Еще до вылета из гнезда у лунят чернеют когти, а глаза немного светлеют, становясь карими, и взгляд молодого луня соответствует его детскому игривому настроению. Только на пролете он необщителен с сородичами, потому что пролетный путь — это и охотничья дорога, и если лететь рядом с другими — значит мешать друг другу. К вечеру они нередко слетаются в одно место ночевки, а поутру снова каждый сам по себе.

Орел-могильник

Просторы воронежского Придонья — это еще не настоящая степь. Это подстепье, в котором на древних речных наносах, на крутых правобережьях текущих к югу рек, по балкам и яругам островами разбросаны два бора и множество больших и малых дубрав. А сами необозримые степи Русской равнины давно стали полями, и остались от них, как памятники девственной природы, небольшие кусочки целины, которые можно оглядеть с одного места или не спеша обойти вокруг за полчаса. Нет у них горизонта: со всех сторон его закрывают лесные полосы. Но земля и трава здесь степные. А небо везде одинаково. Только именно в степи, пусть маленькой, но настоящей, так хочется смотреть вверх, где в спокойной синеве пасутся табуны облаков. Тогда нетрудно вообразить, глядя на качающуюся у лица травинку, что где-то неподалеку бредет стадо сайгаков, направляясь к водопою, что с достоинством вышагивают пудовые дрофы и, подобно каменным бабам на древних курганах, стоят на сторожевых холмиках степенные байбаки.