Персидский джид

– Я полагаю, Дементий Минич, боярин сие дело давно уже задумал – когда дом свой перестраивать затеял, – произнес Деревнин. – Он, Троекуров, женившись, велел все переделать, добрых мастеров сыскать. Погляди, какой резьбой терема изукрашены. А как у нас водится, поверху-то глянец, а под ним – и Боже упаси. Под боярскими теремами двухъярусный подвал, в котором с польского времени и зерно, и Бог весть что хранится, их бы или засыпать совсем, или в дело употребить, как у хороших хозяев бывает. А коли ни одно, ни другое – то либо хозяин плохой, либо что-то держит на уме. Такой подземный ход – лучшее место, чтобы мертвые тела прятать. Занес их туда, подкопал малость – их и завалило. Ведь там, под погребом, и лежит, Роман Иванович, жена твоя? И с приказчиком вместе?

– А поделом им, – глядя в пол, буркнул Троекуров. – Они уж давно слюбились. Как я его в дом взял…

– Гаврила Михайлович! Вели своим людям докопаться, когда этот Васька был в приказчики взят! Только без лишнего шума, – распорядился Башмаков. – Не вышло бы, что убиенный младенец – его сынок. И тогда-то более не будет тебе нужды гоняться за убийцей.

Деревнин ахнул – и ведь верно…

Проведав, что жена поддалась соблазну, боярин мог провести свой розыск, сопоставить сроки и понять, что мальчик, к которому он так привязался, ему не родной. А когда гордый и самолюбивый человек выясняет про себя такие новости, можно ждать всякой дури. Смерть ребенка могла стать местью его блудливой матери, а потом, дав бедной женке вволю помучиться, Роман Иванович и ее порешил.

– Как твоей милости угодно, – сказал подьячий, вставая.

Боярин же дернулся, словно желая что-то выкрикнуть, да вдруг обмяк. Сев на табурет, как будто ноги более не держали, он так сгорбился, как не всякому нищему у Спасских ворот удалось бы. И голову на сложенные руки положил, словно в надежде заснуть, чтобы более не просыпаться.

– Не торопись, – удержал подьячего Башмаков. – Тут еще вопросы есть. Роман Иванович, как ты проведал, что жена твоя тебе неверна?

– Добрые люди сказали, – отвечал боярин, но не сразу.

– Кто те люди? Точно ли правду сказали? Ведь сам знаешь, Роман Иванович, это дела теремные, со стороны мало ли что покажется.

– Не со стороны, Дементий Минич. Свои же, домашние…

Деревнина осенило.

– Дементий Минич, так он же, Троекуров-то, одним камнем двух зайцев зашиб, похоже!

– Как так? – Башмаков повернулся к подьячему.

– Знать это доподлинно могли бабы и девки, что при боярыне и ее сыночке состояли. А их, когда дитя исчезло, всех по его челобитной велено было взять за приставы и в острог поместить, а потом пытать, пока правды не скажут. Сдается, та добрая душа, что на боярыню донесла, уже мертва, а коли так – то и концы в воду!

– Это ты складно придумал, – сказал дьяк. – И Роману Ивановичу то на руку… Коли бы он и младенца, и боярыню порешил, свалить все на покойную клеветницу – чего ж лучше? Да только это не было бы правдой. Роман Иванович! Точно ли ты убил дитя? Про боярыню и приказчика не спрашиваю – про дитя отвечай!

Стенька боялся вздохнуть – ведь сейчас Башмаков может пустить в ход плоды его, Стенькиных, изысканий!

– Точно – я убил. Удавил и в сад бросил.

– Сперва дня четыре его где-то в холодном месте продержав? Для чего, Роман Иванович? Лучше способа не сыскал?

– Не ведаю. Попустил Господь, затмение нашло…

– Точно ли ты убил?

– Точно – я.

Деревнин уставился на Башмакова в ожидании – чего прикажет? Брать ли почтенного пожилого боярина за приставы сразу? Или оставить, пока государь, вникнув, не решит его судьбу?

– Роман Иванович, а помнишь ли ты, чего твой род с Обнорскими не поделил? – вдруг спросил Башмаков.

– Как не помнить – покойный дед с ними из-за деревни и заливных лугов судился. А потом из-за места на государевом пиру полаялись. И батюшка мой покойный еще при поляках со старым князем воевал – старый-то Обнорский посылал людей наш дом поджечь.

– А твои что же?

– Тогда старшего княжьего брата убили, тело из воды подняли, врали, будто наша работа, а правды и сам не ведаю. На что тебе, Дементий Минич? – тускло спросил боярин.

– Да вот виновника твоей беды ищу. Три смерти в доме, боярин, – не может быть, чтобы один человек был во всех виновен.

Тут бы Троекурову и поднять голову, и явить во взгляде надежду – однако ж нет, и не шелохнулся.

– Я тебя понимаю, боярин, – продолжал Башмаков. – Коли ты в убийстве жены своей и приказчика признался, стало быть, понимаешь – согрешил. И хочешь за свой грех воздаяние получить. Более того – ты чужой грех тем покрыть собрался! А этого делать не надобно. Господь правду любит, а не гордыню…

– Будет тебе проповедовать, – прервал его боярин. – Мои грехи, я и ответчик.

– Да ты не за то отвечать собрался. Главного-то греха ты и не ведаешь. Сейчас я тебе все расскажу так, как если бы сам при том был. А Гаврила Михайлович не даст соврать, да и Степу я не напрасно привел. Слушай же, боярин. Дочки твои давно на выданье – старшей уж девятнадцать, поди?

Ответа не было.