Персидский джид

Стенька радостно сорвал с головы шапку, шлепнул ею о стол – точно, пыль и мелкий сор взвились облачком и улеглись на гладкой столешнице тусклым пятном. Наклонившись, он взъерошил свои густые кудри – из них тоже полетела всякая дрянь, труха, мелкие щепочки.

– Чтоб сегодня же в баню пошел! Ходишь, приказ срамишь! – напустился на него Деревнин, все еще не понимая – да что ж он, башкой торг заместо метлы подметал, что ли?

– Ничего, Гаврила Михайлович, я сам ему велел. Стало быть, этот человек, Земского приказа ярыга Аксентьев, по моему повелению и с ведома государя ходил под Кремлем, и сам видел ту мастерскую, и потом, от нее идучи, забрался в лаз, что ведет к твоему погребу… – Башмаков помолчал ровно миг, словно бы переводя дух, и продолжал, очень внимательно глядя на боярина: – И вылез в твой погреб, отодвинув пустую бочку из-под капусты…

– Врет! – крикнул, вскочив, Троекуров. – Врет, собака! Не был он в моем погребе!

– Степа, опиши словами, что ты там видел! – приказал дьяк.

Стенька, заведя глаза к потолку, принялся описывать длинные полки и стоявшие в ряд бочата.

– Да всякий погреб таков! – прервал его боярин.

– Твой – особенный. Коли угодно, мы сейчас спустимся вместе, отодвинем ту бочку, и Степа покажет, как он проползал тем лазом, – Башмаков встал. – Идем, Гаврила Михайлович. Коли боярин не верит, пусть убедится.

Стенька хотел было напомнить, что ход оказался чем-то забит, да встретил башмаковский взгляд.

Встал и Деревнин.

– Пойдем, что ли, батюшка Роман Иванович, поглядим, – сказал он и взглянул на Башмакова: верно ли ведет себя?

Боярин не ответил. Некая мысль его мучила. Вдруг он подошел к Стеньке и, схватив его за плечи, несколько раз основательно встряхнул.

– Врешь ведь, блядин сын! Врешь! Не лазил ты туда!

– Пусти его, боярин! – приказал Башмаков столь громко и уверенно, что Троекуров замер. – Стыдись! Он службу исполняет! Это дело – розыск Земского приказа, и ты его трогать не смей!

– Земский приказ мне не указ… – буркнул Троекуров, но Стеньку от себя отпихнул.

Сила в нем сохранилась еще немалая – от хорошего толчка ярыжка отлетел и ударился о стенку.

– Роман Иванович, подумай хорошенько, – принялся усовещивать боярина Башмаков. – Что будет, коли по розыску явится, будто ты мастерскую воровских денег покрывал? Позор на весь твой род, а тебя – хорошо, коли по упросу государыни келейно накажут плетьми, рубахи не снимая. А то и без рубахи, да на людях – после такого срама тебе только в дальнюю обитель грехи замаливать.

– Не покрывал я воров и про мастерскую впервые слышу, – сказал Троекуров. – А залезть ко мне в погреб он не мог, я тот лаз велел заложить. Врет он, вот как перед Богом скажу – врет!

– Уж не сегодня ли ты велел его заложить? – Башмаков прищурился. – Сколько лет ту дыру открытой держал, а сегодня вдруг опомнился?

– А коли сегодня?

– Выпустив через тот лаз воров, что из подземной мастерской сбежали? Полно, Роман Иванович, врать-то. Коли лаз заложен – это против тебя первая улика. Степа, я тебе приказываю собрать внизу дворню и добраться, кому из людишек своих боярин приказал заложить тот лаз. Ступай!

Стенька быстро поклонился Башмакову и кинулся прочь из горницы. Он снова был счастлив – он верил, что Башмаков разберется в этом деле.

– Стой, ярыжка! – крикнул Троекуров.

Стенька так и окаменел спиной к начальству. Потом медленно повернулся.

Деревнин, уже мало что понимавший, стоял приоткрыв рот. Башмаков – подняв руку, словно бы безмолвно приказывая подьячему молчать. А Троекуров опустил коротко остриженную голову, уперся в грудь нечесаной бородой, и по всему видать – было ему тяжко.

Тишина была такая, что впору заорать, заблажить, как кликуша в храме, – лишь бы ее не стало. Стенька ошалело смотрел на всех поочередно – на подьячего своего, утратившего смысл беседы, на Башмакова, с его умным прищуром и строгим взглядом серых глаз, на Троекурова, огромного и явно пребывавшего душой вне горницы, опять на Башмакова – который, хоть и ниже боярина на целую голову, хоть и без малейшей надежды на приличную дьяку дородность, казался сейчас куда сильнее мощного и плечистого Троекурова.

– Согрешил, окаянный… – тихо сказал боярин. – Да поделом же им и досталось. Кому и карать за блуд, как не мне…

– Что за блуд, Роман Иванович? – так же негромко, почти задушевно спросил Башмаков. – Сделай милость, говори внятно.

Боярин молчал долго, как бы подыскивая слова.

– Женишка моя… прелюбы сотворила… с моим же приказчиком Васькой…

– Покарал, стало быть? – Башмаков не возмутился, не вскричал о каре за смертоубийство, он всего лишь уточнил, и Деревнину со Стенькой понравилось, как он это сделал.

– Покарал.

Башмаков посмотрел на подьячего, как бы спрашивая: Гаврила Михайлович, может ли быть связь между прелюбодеянием боярыни и незакопанным лазом в подвале? Но в сей области Деревнин был куда как поопытнее дьяка в государевом имени Башмакова. Наконец-то он воспрял духом! Картина злодейства сразу же сложилась у него в голове отчетливо и с подробностями.