Персидский джид

– Сейчас мы пойдем прочь, и без тебя дел довольно, а ты сиди и думай, как узелок развязать, тобою же завязанный, – жестко сказал Башмаков. – Трое суток тебе даю. Хочешь – в сибирские украины беги, хочешь – в колодец вниз головой, хочешь – девок своих замуж спешно отдавай, хочешь – государю в ноги бросайся, никто тебя трогать не станет. Так, Гаврила Михайлович?

– Так, – подумав, сказал подьячий, поклонился Троекурову и без прощальных слов вышел из горницы. На пороге он сделал знак Стеньке, и тот поспешил за Деревниным. Последним вышел Башмаков.

Они молча спустились с крыльца и пересекли двор. Заговорили уже за воротами.

– Ты не боишься, Дементий Минич, что он с дочками расправится? – спросил Деревнин.

– Значит, на то Божья воля. Но вряд ли – он сейчас крепко думать будет. А через три дня, Гаврила Михайлович, отправляйся с приставами, ищи в подвале два тела. Дело такое, что не надобно много шума поднимать – нам еще Обнорского ловить, и этот шум нам сильно повредить может…

Три дня миновало – настало воскресенье, а кто ж по воскресеньям преступников ловит? В понедельник же Деревнин отправил Стеньку разведать, что деется на троекуровском дворе. Стенька пошел и вернулся с новостью: ничего там не деется, свадеб не играют и покойников не оплакивают, а сам боярин сказал, что хочет принять постриг, и укатил в Донской монастырь.

– Поезжай туда, разберись, точно ли он там, не сбежал ли, – велел Деревнин и даже дал денег на извозчика – медных, новеньких. Стенька взял их с большой неохотой…

Дорога была знакомая, он ехал, крестясь на проплывающие мимо церковные купола – иные шатром, иные луковкой, думал о судьбе троекуровских дочек – что же, их теперь судить будут? Боярышень? Коли по уму – им этот грех нужно до смерти в дальних обителях замаливать. Но, может, будет им какое послабление?

Как и тогда, ворота обители были открыты, малая братия занималась хозяйством, два инока несли куда-то свежеоструганные доски. Стенька велел извозчику ждать и осведомился, как отыскать боярина Троекурова.

– Такого не знаем, чадо, – отвечал молодой инок. – Мирское имя мы за оградой оставляем. Нам до бояр дела нет.

Стенька растерялся было – поди знай, что за имечко получил Троекуров при пострижении. Был Романом, а теперь-то как?

– Он у вас недавно, честный отче. А лицом он суров, а лет ему пятьдесят пять, седат, телом грузен… – принялся перечислять приметы Стенька, словно бы диктовал их в ходе розыска писцу.

– Принял пострижение такой человек, чадо, – молвил второй инок, постарше. – Сказывал про себя, что-де великий грешник. И что людей загубил – то бы еще полбеды. Веры и любви к людям не имел, а заповедано иметь.

– Не вызовешь ли его из кельи, честный отче?

– Не вызову, чадушко. Он уж ни к кому не выйдет.

– Как это – не выйдет?! – Стенька даже возмутился: монастырь строится, по государевой воле богатые люди немало на него жертвуют, а здоровенный мужичище, на коем не то что пахать, а бревна из лесу вывозить можно, будет в келье прохлаждаться! Коли отрекся от своего боярского звания, то изволь трудиться во славу Божию, как же иначе? Заодно и умерщвление грешной плоти, избавление от неправедно нажитого сала…

– Не вопи! Ты в обители! – одернул пожилой инок. – А вон зайди за храм и глянь.

Стенька в великом недоумении сделал, как велено, и оказался на задворках монастыря, там, где грядки и забор.

К забору притулились два крошечных строения. У каждого – низкая дверь с окошечком, в каждом окошке – деревянная задвижка. Стоят впритирку, похоже, одна стена у них общая. И труба над крышей – одна на двоих…

– В затвор сел… – прошептал потрясенный Стенька.

Для него самого мир был невозможен без людей. Он бы и дня не продержался наедине с собой. И потому осознал кару, которую наложил на себя боярин Троекуров, во всей ее ужасающей полноте.

Постояв у кельи, но так и не решившись окликнуть Троекурова, он пошел прочь.

– Теперь один лишь Господь ему судья, – так сказал, узнав про это, Деревнин. – Стало быть, тем это дело о покраже младенца и завершилось. Царствие им небесное…

Стенька понял так, что помянул подьячий сразу четверых – Илюшеньку, боярыню Агафью Андреевну, приказчика Василия и заживо похоронившего себя Троекурова. Да и как похоронившего – рядом со старцем Акилой, чьих близких он погубил. И Акила, поди, знает… и молится за соседа-грешника, да и за себя тоже – чтобы Господь послал сил простить…

– И более розыска не будет? – спросил Стенька.

– Как государь велит. Башмаков ему, поди, доложил. А наше дело маленькое – мы приказные… Ну, чего ты вытаращился на меня? Бери дубинку, ступай на торг!

* * *