Персидский джид

Тимофей очень обрадовался – хоть и с опозданием, а попадает на богослужение в Успенский собор. Богдаш и Семейка переглянулись, Богдаш показал Семейке кулак – что ж ты, брат, за нашим богомольцем не уследил? Того гляди, завел он нового знакомца в черном духовенстве, и тот знакомец его в обитель сманивает. Данила, видевший это, из чувства противоречия Богдашке увязался за Тимофеем. Опять же – есть о чем попросить Господа. Чтобы послал какого ни есть ангела вынуть из Данилиной души память о Настасье и ее поцелуях.

Богдаш и Семейка молча пошли следом.

Успенский собор был дивен несказанно – изнутри весь золотой. Так было сделано полтораста лет назад, роспись шла по золотому полю, и когда при государе Михаиле Федоровиче ее обновляли, то знаменщики тщательно перенесли все иконописание на листы. Государь пожелал возобновить внутреннюю отделку собора с большим против прежнего великолепием, и обошлась роскошь почти в две тысячи золотых червонцев. Тысяча квадратных сажен храмовых стен сияла золотом, Царские же врата пятиярусного иконостаса, установленного как раз накануне чумы, были серебряные. Тут не столько молиться, сколько дивиться на убранство и ощущать бессловесный внутренний трепет перед старинными намоленными образами.

Тимофей знал правила поведения в храме, и все же пошел, протискиваясь между богомольцами, к кануннику. Данила, не понимая его замысла, – следом.

Свечкой Тимофей запасся еще у входа, у свечного ящика. И, затеплив, прилепил ее, тоненькую, в широком, заросшем воском гнезде.

– Помяни, Господи, душу раба твоего младенца Ильи… – прошептал он. – И прости ему все прегрешения, вольные и невольные, и даруй ему царствие свое небесное…

Данила удивился – вроде никаких младенцев с таким именем в родне у Тимофея не числилось, а он, когда нападала святость, заказывал сорокоусты во здравие и за упокой по такому пухлому помяннику, что возникало сомнение: точно ли он хоть раз в жизни видел всех, кто туда вписан.

Два часа спустя, после службы Тимофей и Семейка объяснили, что за младенец такой. Причем Тимофей искренне жалел Илюшеньку, даже молвил горестно: «Вот так-то и заводи чадушек…», что заставило Богдана опять нахмуриться – явственно повеяло ладаном. Семейка же отнесся к смерти мальчика куда более спокойно – где город, там и воры, и злодеи, и мертвые тела, без этого город не живет…

Богдан и Данила, путешествуя в Казань и обратно, не знали о беде в троекуровском доме. А Семейка с Тимофеем очень хорошо знали – Кремль невелик, любая весть мгновенно его облетает.

Невелик-то невелик, а Данила не сразу понял, где тот троекуровский двор. Время было такое, что пора бы в постель, но вечер выдался теплый, ласковый, решили вчетвером пройтись. Во всяком кремлевском дворе росли яблоньки, во многих – сливы и вишни, сады стояли дымчато-белые, да еще бабы и девки разводили цветы. Хотя и прочих запахов хватало, но ветер с реки сейчас унес их и дышалось легко. Тимофей, пребывая после богослужения в просветленном состоянии, принюхивался, жмурился и наконец произнес в восхищении:

– Благорастворение воздухов! До чего же мир твой прекрасен, Господи…

Семейка, вполголоса рассказывавший товарищам об исчезновении и возвращении младенца Илюшеньки, замолчал. Богдаш тяжко вздохнул, но его вздох имел особое звучание – как если бы конюх набрал в грудь побольше воздуха для гневной речи, да передумал.

Данила усмехнулся – возможно, Тимофей просто поддразнивал товарищей, угрожая своим уходом в монастырь. А сейчас и самому Даниле хотелось тихо радоваться майскому вечеру. Таким бы вечером вызывать свистом в сад зазнобу и целовать под яблоней, и чтобы слетали на обоих нежные лепестки… а зазноба-то далеко, чем занята – Бог весть…

Чтобы отвлечь Тимофея от божественных мыслей, Семейка предложил выйти из Кремля из Спасских ворот, вместе с припозднившимися богомольцами, выйти к Васильевскому спуску, прогуляться берегом Москвы-реки и вернуться на Аргамачьи конюшни через калитку у Боровицких ворот. Там, на берегу, может статься, уже устраивается на ночь кто-то из знакомых рыболовов, тех, что приходят на конюшни просить белого конского волоса на лесу. Можно сговориться, чтобы знакомец принес на рассвете свежую рыбу к завтраку, а пожарить – у Богдана с Семейкой в домишке.

Водились в Москве-реке плотва, язь, голавль, жерех, лещ, карась, судак, окунь, сом, попадались белуга и стерлядь. Тимофей обожал и рыбу, и сами разговоры о ней, охотно согласился на прогулку, а Данила пошел просто потому, что с товарищами. Да еще хотелось ни о чем не думать и радоваться аромату черемухи.

Он еще в Коломенском ощутил в себе эту тревожную радость. Что-то ему обещала в этот год черемуха, а что – поди разбери.

Настасья могла ворваться в его жизнь только чудом… да и к чему?… не судьба – значит, не судьба…