Персики для месье кюре

— К сожалению, обоняние у меня не очень хорошее. Извините.

Я заметила, что она с любопытством поглядывает на Розетт и Майю, приплясывавших от нетерпения в начале узкого прохода, ведущего на бульвар, и пояснила:

— Это моя маленькая Розетт.

Инес что-то сказала по-арабски, обращаясь к Майе.

Девочка посмотрела на нее с явным вызовом и надула губки.

Инес еще что-то сказала, но уже более резким тоном и слишком быстро для того, чтобы я успела разобрать хоть слово.

Майя сердито топнула ножкой в розовом сапоге, что-то шепнула на ухо Розетт и бросилась бежать по проходу между домами, потом еще разок остановилась, махнула Розетт на прощанье и скрылась за углом.

— Что вы ей сказали? — спросила я у Инес.

— Только правду. Что опасно играть на причале. Что ее мать не знает, где она. Что ей не следует одной приходить сюда.

— Она пришла не одна, а со мной.

Инес промолчала.

— А может, правда в том, что вам не нравится, когда Майя играет с Розетт?

Инес то ли пожала плечами, то ли слегка наклонила голову — тот же жест, к которому часто прибегала Алиса, желая обозначить двойственное отношение к чему-либо.

— Розетт — совершенно нормальная девочка, — заметила я. — Очень дружелюбная, готовая всех любить. А у Майи здесь совсем нет друзей…

— Майя — совершенно испорченный ребенок, — сказала Инес, и в ее голосе неожиданно прозвучала нежность. — Точно так же были испорчены и Алиса с Соней. Если родители позволяют своим детям играть с детьми кюффаров, позволяют ходить к ним домой, играть их игрушками, ласкать их собак, им не следует удивляться, когда дочери вдруг перестают их слушаться, а сыновья становятся бродягами…

— Но Майе всего пять лет! — изумилась я.

— И вскоре она должна будет научиться носить хиджаб. А дети в школе будут ее обзывать и спрашивать, почему она не ест харамной пищи, почему не слушает их музыку, почему не носит такую же одежду, как они. И даже если ее родители проявят должную толерантность, как вы любите выражаться, и позволят ей играть игрушками, коротко стричь волосы и смотреть по телевизору мультики, она все равно будет считаться maghrebine — а не одной из ваших детей, и одной из наших она тоже больше не будет.

Я не так уж часто даю волю гневу, но в тот раз я по-настоящему рассердилась. Гнев подобен огню без дыма, это такое голубое, почти невидимое пламя, которое, однако, сильно обжигает.

— Не все здесь так считают, — сказала я.

— Может, и не все, но таких, кто нас ненавидит, куда больше, чем тех, кто относится к нам спокойно. Даже здесь, в Ланскне. Неужели вы думаете, я не слышу, что говорят обо мне? Никаб не лишает меня ни слуха, ни зрения. В Марселе, например, мужчины постоянно таскались за мной, нагло спрашивая, как я выгляжу под никабом. А однажды, когда я стояла в очереди в супермаркете, какая-то женщина попыталась его с меня сорвать. И каждый день я слышу что-нибудь вроде: «Ты нездешняя. Ты не француженка. Ты антиобщественное существо. Ты ненавидишь кюффаров. Ты отказываешься от нашей пищи. Ты симпатизируешь террористам, а иначе с чего бы тебе лицо-то скрывать?» — Инес говорила отрывисто, резко. — Каждый день я слышу, как кто-нибудь говорит: ничего, скоро носить никаб запретят по закону. Какое им дело до того, что я ношу? Неужели я должна уж совсем от всего отказаться?

Она вдруг умолкла, словно у нее не хватило дыхания, и я заметила в цветах ее ауры неожиданные оттенки. Возможно, Инес просто не привыкла свободно разговаривать с незнакомыми людьми. Затем она развернула бумагу, чуть приподняла крышку принесенной мной коробки и сказала:

— Вы правы. Запах действительно чудесный.

Я улыбнулась.

— Вы их позже непременно попробуйте. А это отдельный пакетик для Дуа.

— Вы знаете мою дочь?

— Да, мы уже познакомились, — сказала я. — По-моему, Дуа — очень одинокая девочка.

И снова я заметила перемену в ее цветах: удивление словно открыло дорогу голубым тонам печали и сожалений.

— Нам пришлось гораздо чаще переезжать с места на место, чем я хотела бы. Но здесь Дуа живется хорошо. Дома-то у нее никого из родных не осталось.

— Мне очень жаль, что ваш муж так рано погиб, — сказала я, и аура ее сразу запылала алыми красками, точно закат. — Зря вы думаете, что мы такие уж разные. Мне ведь тоже пришлось очень много переезжать с места на место — в юности с матерью, а затем с Анук. Я знаю, что такое не иметь дома. Знаю, каково это, когда каждый на тебя пялится. Когда такие люди, как Каро Клермон, относятся к тебе свысока только потому, что никакого месье Роше не было и нет…