Персональный детектив

Далее следует предсказуемый, а потому неинтересный вывод об установлении равновесия между двумя этими крайностями, о минимизации запретов, о запрете на запрет и т. д., но в данном случае разговор у нас о другом – об одном мелком и не всегда упоминаемом следствии теоремы Уунзера, где рассматривается вопрос о внедрении в интеллектуальную структуру приказа, включающего в себя абсолютно запрещенные системой запретов действия, но абсолютного к исполнению (причем неважно, внедрен ли он извне или появился в результате собственных мысленных действий системы), не подлежащего обсуждению, поскольку для этого надо будет забраться в «темную» зону. «Возникновение такого приказа, – доказывает Уунзер, – неизбежно приводит к распаду и впоследствии к гибели системы, ее самоуничтожению».

Именно это и произошло с Домом. Хорошо знакомый с теоремой Уунзера и всеми ее следствиями, даже теми, о которых Уунзер не помышлял, Дом в деталях представил себе свою неизбежную гибель, предшествующий ей короткий, сладкий, но такой постыдный период схождения в сумасшествие, осознал на несколько секунд, что это схождение уже началось, и на эти секунды внезапно пришел в себя.

Секунды просветления пришлись как раз на разговор с Кублахом. Именно тогда и именно поэтому он отчаянно крикнул Кублаху:

– Я покажу!

Тридэ, кстати, в эти секунды очень заволновались: оперным хором в унисон охнули, а оранжевая змея, этот нарочито простой и испорченный, но на самом деле самый мудрый из всего сонма тридэ, упала и оглушительно захрапела.

Кублах остановился и с недоверием посмотрел на кресельного тридэ. Тот от волнения стал пугающе ярко-красным.

– Пойдемте, недалеко здесь.

Действительно, было недалеко, в следующем коридоре, наврал Дону Фальцетти, что в подвале Инсталлятор находится; перед тем как войти к Джосике, Кублах проходил по этому коридору.

– Вот, это здесь, – сказал тридэ, указывая на дверь, которой до того не было, иначе Кублах обязательно бы заметил ее и открыл. – Там будет несколько предметов, сам не знаю каких, мне туда никогда не было входа. Нужно выбрать самый крупный и включить его, там должно быть что-то для включения. И вот что еще – я слышал от господина Фальцетти, что это очень хрупкий прибор. Экземпляр лабораторный, в смысле надежности не отлаженный, его достаточно уронить с высоты человеческого роста, и он будет невосстановимо испорчен.

Кублах сунулся было к двери, но Дом продолжил:

– Без дела, из любопытства туда входить не советую – могут не отпустить. Кабальеро данутсе!

Это последнее восклицание означало, что у Дома период просветления кончился, и он продолжил свое схождение в сумасшествие, такой манящий, такой прекрасный процесс – ведь ничего прекраснее этого в мире нет. Иные назовут этот процесс убогостью. Что ж, и в убогости тоже имеется своя прелесть. С которой, по мнению сходящего туда Дома, не может сравниться никакая другая прелесть.

Перехода этого Кублах сначала и не заметил, только удивился немного странному восклицанию. Зато заметили тридэ и облегченно, все тем же оперным хором, вздохнули, издав при этом звук, который испугал бы и дьявола – уж Кублаха он перепугал точно. Змея по этому поводу завилась спиралью и покрылась по всему телу широко распахнутыми глазами.

– Что это они, а? – дрожащим голосом спросил Кублах.

Тридэ, естественно, промолчал, он стоял чучелом, неподвижен.

– А? – еле слышно переспросил Кублах.

И, охваченный иррациональной паникой, уже знакомой ему по первой встрече с кресельным тридэ, бочком, на цыпочках стал удаляться в сторону своей комнаты. Потом побежал.

Там, у самой двери, его уже ждала Джосика.

Я, конечно, понимаю, что это издевательство над читателем, но ничего не поделаешь – нате вам еще одно отступление. Теперь уже последнее, дальше отступать будет некуда.

Дело в том, что в последние дни, да, собственно, и все те дни, когда Кублах прятался от убийц в Доме Фальцетти, с Джосикой происходило неладное – маялась она что-то.

Вот скажите, прямо парадокс получается. Пока одна она жила в Доме, от одиночества не страдала, а как появился Кублах, какой-никакой, а все-таки человек, с которым и поговорить можно, и чаю попить, и при нем, оказалось, не так уж тянет на опьянение, иногда даже совсем не тянет, вот глядите-ка – прямо захлестнуло ее ощущение одиночества.

Наверное, здесь уместнее был бы не абстрактный и плохо формализуемый термин наподобие одиночества, а что-нибудь более точное, скажем, «ощущение собственной ненужности никому в этом мире». А если сказать еще более точно, то надо бы сюда добавить еще пару слов – о «брошенной королеве».

Весь город считал ее королевой, Дон, которым отчасти была и она сама, тоже считал ее королевой, даже та Джосика, которая жила здесь до Инсталляции, тоже что-то такое о себе думала, а пришел Кублах, который королевой ее не считал вовсе, и началось!