Перстень Царя Соломона

Забавное, должно быть, было зрелище, когда я ехал по улице. Во всяком случае, весьма необычное — народ соби­рался поглазеть чуть ли не толпами. Еще бы. Впереди на­рядный молодой боярин в красных сафьяновых сапогах и такого же цвета штанах, в дорогой рубахе, шитой золотом, застегнутой на серебряную пуговицу с синим сапфирчи- ком, а поверх к ней пристегнуто еще и богато отделанное ожерелье. На рубаху надет распашной венгерский полу­кафтан из бархата, причем пуговицы на нем — и тоже се­ребряные — располагались почему-то слева, то есть по-женски. Поверх полукафтана меня перетянули алым кушаком с золотой бахромой, из-под которого торчали узорчатые перчатки. Сверху на меня была накинута рос­кошная ферязь, а венчала одеяние шапка, зауженная вверху и длиннющая, так что сам верх был заломлен и уныло свисал набок. По краям шапки внизу шли узкие от­вороты и тоже не абы какие — расшитые золотом и жемчу­гом.

Жеребец был обряжен под стать хозяину. Над головой какие-то цветные перья, по бокам с упряжи гроздьями свисает уйма серебряных колокольчиков и даже каких-то яблочек с прорезями, а спереди, на уровне груди, болта­лась шелковая кисть, перевитая серебряными нитями. Да что украшения, когда даже сама уздечка с поводьями пе­ремежалась серебряными кольцами. Про седло и вовсе от­дельный разговор. Обтянутое фиолетового цвета барха­том, который крепился гвоздиками, да не простыми, а тоже из серебра, оно само по себе представляло произве­дение искусства.

Ехать в таком виде было достаточно жарко — погодка стояла теплая — и чертовски непривычно. Сам себе я на­поминал то ли ряженого в каком-нибудь спектакле на средневековую тему, то ли — особенно когда колокольчи­ки колыхались и звенели громче обычного — некоего шута.

Виду я не подавал, изображая надменность и суро­вость, но на душе было неприютно, и мечталось только об одном — поскорее стянуть с себя эти маскарадные штуч­ки-дрючки и напялить что-то поприличнее. Потом ко­нечно же привык — куда деваться,— а поначалу ох как тос­ковал по нормальной одежде.

Это я вам описал ее лишь частично, просто для общего представления, причем по возможности стараясь избегать всяческих там загадочных терминов. Не думайте, что я та­кой уж бестолковый и за все время пребывания на Руси не нашивал опашней, охабней, не научился отличать турско- го кафтана от куцего польского, а терлик от емурлука. Вот только вам оно зачем?

По той же причине я называю некоторые из общеизве­стных сегодня одежд именно так, как принято в двадцать первом, а не в шестнадцатом веке, то есть снова исключи­тельно для вашего удобства. Например, не именую один из видов кафтана сарафанцем, хотя сам его не раз носил, потому что он является тут мужской одеждой. Все жен­ские как раз наоборот — буду именовать в основном сара­фаном. Вам же лучше. Можно, конечно, скорчить умную физиономию и начать сыпать всяческими мудреными на­званиями, вроде «сукман», «костолан», «носов», но оно вам ни к чему, Да и мне тоже.

А комизм ситуации в том, что рядышком с эдаким ще­голем, выделяющимся среди прочих не только причес­кой — здесь народ, и даже знатный, как я заметил, стри­жется в основном чуть ли не под ноль,— но и многими другими нюансами, из-за которых во мне чуяли залетного чужака, следовали сразу Три купца, причем все как один — типичные евреи, и не только по своей внешности, но и по одежде.

Колоритное зрелище, ничего не скажешь. Нанятые Ицхаком холопы, вооруженные до зубов для охраны заем­ных денег, только добавляли экзотики. А без них никак. Каждая тысяча условных рублей весила свыше четырех пудов. И без разницы, в чем именно ты ее получишь, в новгородках или в московках. Правда, мы старались брать преимущественно золотом, так что получалось в двенад­цать раз легче, да и навряд ли кто-нибудь осмелился бы нас грабануть посреди бела дня в самом центре Москвы, но береженого бог бережет.

Разумеется, в предварительном прощупывании буду­щего заимодавца я участия не принимал — для того имел­ся Ицхак. Лишь когда становилось ясно — человек в принципе не возражает, хотя не факт, что согласится,— наступала моя очередь. Не хвалясь, замечу, что именно благодаря мне ближе к середине мая в наших карманах, а точнее в сундуках у Ицхака, приятно позвякивало свыше двенадцати тысяч серебром.

Причина в щедрости. Будь на моем месте еврей, он ни за что не стал бы увеличивать и без того достаточно высо­кий процент, ограничившись предлагаемым вначале — с каждого рубля по шесть алтын и две новгородки. Зато я, если кто-то продолжал колебаться, без малейших разду­мий лихо его увеличивал, при необходимости доводя до тридцати, сорока, а то и до пятидесяти копейных денег с рубля. Ицхак только губы кусал, слушая, как я небрежно набавляю ставку.