Перстень Царя Соломона

Подростку тоже понравилось загадочное словцо, и об­ращался он ко мне только так — синьор Константино. На­верное, считал, что сказочнику положено зваться неско­лько загадочно и непременно с титулом. Словом, вежли­вость в их семействе, как и любознательность, явно пере­давались по наследству.

Сам дьяк выглядел каким-то изможденным. Вчера та­кие живые и проницательные, глаза сегодня смотрели устало, а мешки под ними отечно набухли. Он вяло ковы­рялся за ужином в миске с жареным мясом, но съел, да и то скорее чтобы поддержать компанию, не больше двух ку­сочков.

— Ныне с послами польского короля Жигмунда речи вел,— пояснил он, поймав мой пристальный взгляд, и не­брежно поинтересовался: — А среди твоих знакомцев из числа купцов никто не знаком с кем-нибудь из шляхты? Я имею в виду магнатов.

— Это ты о Радзивиллах с Сапегами? — уточнил я.

Дьяк хмыкнул. Судя по тому, что глаза его вновь ожи­вились, уточнение ему понравилось.

— Тебе и о них ведомо? — полюбопытствовал он.

— Немногое,— деликатно ответил я,— Так, краем уха слыхивал кое-что, но не более.

— Так-так... — протянул он и отложил ложку в сторону.

Томить царского печатника я не стал. Правда, полно­стью удовлетворить любопытство Висковатого все равно не получилось, но такой уж он человек — сколько ни вы­кладывай информации, все равно ему мало.

Впрочем, если честно, то ничего конкретного я и не сказал, только вкратце указал причины, по которым боль­шинство литовских магнатов могли и должны были рато­вать за мир. Вообще-то хватило бы и одной фигуры — Ни­колая Радзивилла по прозвищу Рыжий. Виленский воево­да и литовский канцлер, то есть глава правительства Вели­кого Литовского княжества, да плюс к тому еще и родной брат горячо любимой второй жены короля Сигизмунда II Августа Барбары. Куда уж выше!

То же самое можно было сказать практически обо всех остальных, включая в первую очередь православных вож­дей — князей Вишневецкого и Острожского — и так далее. В самой Польше настрой был примерно похожий.

Чем хороша история, так это тем, что в ней не обязате­льно заучивать все наизусть. Достаточно запомнить самые основные даты, а дальше можно и самому выводить зако­номерности, которые в большинстве стран непременно совпадают. Так и тут.

Чтобы понять общий настрой магнатов и шляхты, надо только припомнить, что еще десяток лет назад последний магистр Ливонского ордена Готард Кеттлер, прекрасно сознавая, что против полков Иоанна Грозного ему нипо­чем не выстоять, ринулся на поклон к польскому королю. Сигизмунду не очень хотелось связываться с Россией, но соблазн одним разом хапнуть такую большую террито­рию, к тому же густозаселенную и с обилием городов, ока­зался столь велик, что он не выдержал. Большую — это применительно к полякам, разумеется. У шляхты глазен­ки тоже разгорелись — должен же король поделиться,— и они Сигизмунда поддержали.

Кеттлер выжал из этой ситуации максимум. Он выго­ворил себе наследственное право на области Курземе и Земгале, лежащие к западу от Западной Двины. Причем образованное герцогство Курляндское, где он стал пер­вым правителем, да еще город Рига к тому времени остава­лись, по сути, единственными кусками бывшего Ливон­ского ордена, пока еще не разоренными русскими полка­ми, которые хозяйничали на большей половине остав­шейся части земель, именуемых Лифляндия, как у себя дома. То есть Кеттлер поступил гениально — стал первым герцогом, тут же скинув изрядно надоевшую монашескую рясу рыцаря, обеспечил себе покровительство сильного государства, а взамен одарил Сигизмунда тем, что у него все равно отняли. Теперь ему можно было не вмешивать­ся, преспокойно наблюдая, как два здоровых пса (Русь и Польша) грызутся меж собой за одну кость.

Сигизмунд был на целых десять лет старше Иоанна IV, а потому поспокойнее, да и по натуре он был менее воин­ственным, в отличие от русского государя. Помнится, его за нерешительность и стремление откладывать важные дела на потом даже прозвали «король-завтра». Кроме того, его права изрядно ограничивались шляхтой.

Это русскому царю хорошо — заложил пальцы в рот, свистнул, всех быстренько собрал и вперед, за победами и славой. Конечно, и тут изрядные расходы, кто ж спорит, но перечить государю все равно никто не посмеет. Собор, который Иоанн собрал в 1566 году, чтобы решить всем миром вопрос, воевать ему дальше или не надо,— нагляд­ное доказательство поразительного единомыслия. Все в один голос, даже купцы и духовенство, заявили: «Как по­велишь, государь-батюшка». Никто не посмел возразить. Еще бы. Языки, которые изрекали неправильное, очень быстро вместе с головой отделялись от остального тела. Согласие с царем гоже не давало гарантии выживания, скорее — шансы, но возражение отнимало и их.

У Сигизмунда иное. Казна пуста, шляхтичи и магнаты, которые поначалу обрадовались дареному жирному кус­ку, наконец-то разобрались, что от этого подарка изрядно припахивает мертвечиной, причем собственной, поэтому лучше бы решить дело миром, даже если последуют неко­торые убытки.

Вот в таком примерно духе я и отвечал Висковатому.