Перстенёк с бирюзой (СИ)

Спорные земли задолго до его, Вадимова боярства, случились. Князья за них хлестались поначалу, потом бросили гиблое дело: одни уступать не хотят, другие лезут, упираются. С того и сечи, и смерти напрасные и беда людишкам: голод, нищета да страх ежедённый. Однова решились разделить, так употели рядить, расплевались и сечи еще кровавее стали. Разбойников оружных прибавилось – грабежи пошли, разруха.

В Порубежное Норов принимал всех, кто просил защиты, но разумел – крепость лопнет, коли так пойдет далее. Веси вокруг исчезнут, и останется лишь его вотчина, со всех сторон окруженная ворогом. Такого Вадим не хотел, упирался, рубежи отодвигал, но понимал и то, что спор надобно разрешить одним махом. Иного не дано.

Знал Норов, что князь Борис упрётся, откажет в войске, но порешил уговаривать и пугать. Как? А так – оставить Порубеждное, и тогда пусть уж его воеводы пыхтят и ждут, пока земли княжьи растащат по куску, по пяди. Лет через десяток княжество уполовинят по-тихому, а через три десятка – исчезнет и сам Борисов надел.

Промеж того чуял Норов, что Настасье тяжко жить в таком-то месте: тесно, страшно. Вот то и придавало сил, куражу, а вместе с тем и надежды немалой, что понравится ей Порубежное, а с ним и он, страдалец. Если ворота открыть, стены порушить, так привольно станет. Народец на ближних земля осядет, пахать начнет, торг появится, церковь еще одна да побольше. И если туда заманить Иллариона, то всем радости прибудет: И Насте, и Норову, и Порубежному.

Все то время, что шли к Красово, подгонял ратников: те не спорили, оружия из рук не выпускали, разумея боярскую тревогу, видно думали – сеча впереди. Да не так уж и ошибались: сечи бывают всякие – то кровь льется, то слова сыпятся, которыми и погубить можно.

Перед Красово встали на ночь в ратной избе, в бане попарились, начистили брони и вошли на подворье, где устроился на житье князь, соколами: два десятка мечных бывалых воев – сила немалая, а порубежненских – и подавно.

– Здрав будь, Норов, – князь Борис – дородный, гордый – встречать вышел сам. – Рад тебе. Вижу, по горячему делу, так заходи, чего напрасно время тратить.

– Здрав будь, княже, – Вадим спешился, поклонился. – Дело не спешное, но важное.

Князь кивнул и ушел в хоромы, за ним потянулись его ближники – востроглазый Никодим, давний знакомец Норова, и воевода Ушков, муж мудрый, но престарелый.

В гридне Норов перекрестился на образ в углу, кивнул Борису, что следовал за ним неотступно, и тот встал у двери, какую затворил тихо Никодимка.

– Садись, – князь указал на лавку. – Давай для начала речи, а потом снеди. Ты попросту ко мне не рвешься, а потому, чую, кусок тебе в горло не полезет, пока не обскажешь беду свою.

Норов стянул богатую шапку, рассупонил дорогой кафтан и ответил, глядя прямо в глаза князю:

– Беда у нас общая, – и умолк, примечая, что Борис скривился, будто кислого хлебнул.

– И ты туда же. Спорные земли? Ушков с зимы мне в уши льет, что воевать надобно. Это тебе не бирюльки, Вадим. Не сдюжим, утратим все.

– Не пойдем на рать, тоже утратим. И людей положим почем зря. Княже, я много не прошу, дай сотню и два десятка впридачу. Сам поведу, – Норов высказал и глянул на воеводу; тот тяжко сел на лавку рядом и придвинулся.

– Княже, – Ушков говорил тихо, – что ты теряешь? Порубежное? Да веси вокруг? А если перепрём, так получишь немало. Войско твое застоялось, ратные телеса нарастили, в брони не влезают. У тебя бывалых воев только те, что под боярином Вадимом ходят. Пропустит он по своим землям ворога, вот тогда ты все утратишь. Сколь раз говорить тебе.

– Никшни*, – князь поднял руку грозно, блеснул перстнем редким и обернулся к Норову: – Чего ж сим днем явился? Время настало? Что мыслишь, говори.

– Нынче вода высока, как не было уж лет с десяток, – начал Вадим, – а стало быть, ладейщики вражьи поостерегутся наскавивать. В протоке, что близ Сурганова, встанут северяне, уговор с ними. А вот моей сотней со стороны Гольянова двинутся на их земли. Наскочить на них первыми, побежать, втянуть их поглубже и положить в поле. Засим снять мои заставы и пустить вокруг Лешьей трясины. Там нас не ждут. С боков возле Зимавина и Хитяева встанут твои вои.

– Эк тебя, – крякнул Ушков. – Кто в Порубежном останется? Пролезут и без ладей, а там прямая дорога на Красово и княжье городище.

– Ты встанешь с двумя десятками, – Норов обернулся к пожившему. – В крепости обученного бабьего войска десятков пять. Сладишь с их племенем, нет ли?

– Пять? – старый воевода почесал макушку. – Кто верховодит? Помню, Ольга у тебя была, сверянская бабёха.

– Она.

– Эта сдюжит, если что. Пять десятков лучниц – сила немалая. Вадим, когда мыслишь начать? Я б сразу после Пасхи двинулся. Если наскоком, то к страде управимся. Месяца не пройдет, рубеж далёко двинем. Загоним за Супреиху, пусть из-за реки гогочут.

– И я так мыслю, – кивнул почтительно.

– А то я не знаю. Сам тебя и учил, – воевода умолк и глянул на Никодима.

Тот покусал губы, нос почесал и спросил тихим, едва не елейным голосом: