Первая Государственная дума. От самодержавия к парламентской монархии. 27 апреля – 8 июля 1906 г.

С этой замаскированной демонстрацией я невольно сопоставляю другую, происшедшую при открытии 2-й Думы. Когда Н.Я. Голубев открывал эту Думу, он объявил, что «Государь Император повелел передать Думе», и остановился. Министры все встали, правая часть Думы тоже. Левая и кадетский центр остались сидеть. Так как демонстрации делать тогда никто не хотел, то вышло неловко. Но передача председателем слов Государя кадетов захватила врасплох, а с этикетом они были мало знакомы. Некоторые из них, следуя примеру министров, сначала поднялись, но, видя, что другие сидят, опять опустились. Потом кадеты были сконфужены. Кадетская пресса защищала их импровизированную демонстрацию тем, будто этикет и не требовал, чтобы они поднимались; что со стороны министров это был избыток усердия, как обнажать голову перед «пустой придворной каретой»[41]. Однако позднее, в 3-й и 4-й Думах, в аналогичных случаях открытия Думы, поступали иначе: левые заранее уходили из зала, а кадеты при передаче слов Государя вставали. Потому во 2-й Думе эпизод был случайностью. Но в 1-й Думе адрес обсуждался несколько дней. Споры о нем проходили в комиссии, где были люди, которым были не чужды приличия. Неожиданности быть не могло. Согласившись на невежливость по отношению к Государю, кадеты от своего собственного лица отказались; лояльность к Монарху они сочли второстепенной подробностью, которой можно было пожертвовать ради исторического значения адреса. Но именно лояльность к конституционному Монарху имела бы историческое значение. Без нее в чем же оно заключалось?

* * *

Эта нелояльность была плохим предзнаменованием для укрепления конституции. Еще более зловеща была нелояльность Думы и к самой конституции. Монархия была тогда вне всякого спора; был смешон тот, кто ее не «признавал». Конституция же подвергалась оспариванию и справа, и слева, от «Союза истинно русских людей» и от «Революции». Нужно было бы, чтобы по крайней мере Дума ее защищала. Указания на решимость следовать ей и ее защищать можно было ждать от адреса Думы, тем более что Государь свою лояльность относительно конституции проявил в тронной речи: он обещал ее охранять и в лице депутатов приветствовал «лучших людей».

Дума содержания октроированной конституции не одобряла; она имела право это сказать, могла указать, в чем желательно ее изменить, могла собственным почином постараться ее исправлять. Но пока конституция законным порядком не была изменена, Дума должна была считать своим долгом ей подчиняться. Дума была создана конституцией и не могла быть выше ее. Раз Государь в тронной речи обещал ее охранять, Думе было уместно сказать, что она будет работать и улучшать конституцию на путях ею указанных. У Думы и у власти оказался бы тогда общий язык и почва для соглашения. Но Дума этого не сказала. Когда она припоминала обещание Государя ее охранять, то только затем, чтобы ему приписать обязательство «дальнейшего развития строго конституционных начал». Ни одного намека на то, что она сама будет действовать конституционным путем, ею не было сделано. Это не забывчивость и не оплошность. Это «революционная идеология». Согласно нее конституция ограничила только Монарха, а не Думу, выразительницу «воли народа». Такая идеология была опаснее, чем личная невежливость относительно Государя. Дума отказывалась занять ту позицию, на которой ей было бы легко добиваться самых радикальных своих пожеланий. Конституция, по ее мнению, не могла ограничивать ее воли. Как и ее председатель, она свои права выводила уже не из закона, а из «природы народного представительства».

О чем же Дума сказала в своем «историческом адресе»?

Главной его частью была программа думских работ, о которой Дума нашла нужным сообщить Государю, а вместе urbi et orbi[42]. В этом, по мнению кадетов, было главное значение адреса. «Важно, – 6 мая писал Милюков, – что то, что составляет нерв и существо освободительного движения, повторено и единогласно принято русским народным собранием как практическая программа, подлежащая немедленному осуществлению в учреждении, имеющем право осуществлять».

В этих словах большое недоразумение; адрес в этой части не мог иметь и не имел такого значения. Но позволительно прежде всего спросить: для чего было нужно сообщать Государю программу законодательных думских работ? Локоть был прав, когда писал 5 мая: «Воля народа гораздо полнее и правильнее могла быть выражена в ряде законопроектов Думы». Ведь законодательной инициативы у Думы никто не оспаривал; Государь к ней сам Думу призвал. За исключением пересмотра Основных законов – ее инициатива была неограниченна; очередной порядок дел в Думе зависел исключительно от нее. Она могла рассматривать и принимать то, что хотела, не испрашивая для этого ни разрешения, ни одобрения власти. Ведь не лояльность же, не подчеркнутое уважение Думы к Монарху заставили ее свою программу работ заранее перед ним излагать?