Первая Государственная дума. От самодержавия к парламентской монархии. 27 апреля – 8 июля 1906 г.

Естественно, что при такой системе работ все застревало в комиссиях. Сдача в комиссию стала избавлять и Думу, и инициаторов проекта от всякой работы и всякой ответственности. Она сделалась классическими «похоронами по первому разряду». Что могло выйти из коллективной работы комиссии, которой давали заказ выдумать какой-то проект?

Добро бы сами комиссии были немноголюдны, состояли из специалистов и техников. Они тогда, может быть, и могли бы что-нибудь сочинить. Но так как в основу их работ клался сырой материал, Думой не обсужденный и не одобренный, то комиссия поневоле должна была представлять собой микрокосм самой Думы, соответствовать партийным ее группировкам. Ведь комиссия не рассматривала, а сочиняла. Все направления хотели быть в такой комиссии представленными. Аграрная комиссия состояла из 96 человек. Она была слишком велика, чтобы работать, и слишком мала, чтобы Думу собой заменить. Общественность наша, которая лучше бюрократии должна бы была понимать условия коллективной работы, как будто нарочно избрала тот путь, на котором ничего сделать было нельзя.

Одновременно с возложением на комиссию обязанности сочинять новый закон кадеты ввели порядок «прений по направлению». Это было рекордом «потери времени даром». Одно из двух: либо сдача в комиссию означает принятие Думой основных положений законопроекта, тогда их нужно обсуждать и голосовать по существу. Так и гласит конституция (ст. 57 Учр. Гос. думы). Или сдача в комиссию этого не означает, законопроект передается в нее для свободного рассмотрения, и тогда никаких прений по направлению и не нужно. Можно обсудить, пожалуй, в какую комиссию передать, но и только. Думский порядок отличается от митинга тем, что беспредметных речей в ней не допускается; в основе каждого обсуждения должно лежать определенное предложение, которое и голосуется. Дума поступила иначе. Под видом «прений по направлению» она обсуждала закон по существу, хотя никаким голосованием этого обсуждения не завершала. Это превратило ее из работающего учреждения в митинг. Через несколько дней депутаты это поняли сами. Началась массовая борьба с навязанным Думе порядком. Думская зала пустела во время прений; никто не хотел таких ораторов слушать. К записавшимся ораторам обращались с мольбой от слова своего отказаться; горячо аплодировали тем, кто действительно от слова отказывался. Вот к чему привело деловое искусство кадетов.

У этого нелепого порядка явилось потом оправдание. Он был введен в те несколько дней, когда пленуму Думы было нечего делать. Кадеты подозревали правительство в том, будто оно хотело задушить Думу отсутствием дела, обречь ее на «бездействие» и этим компрометировать ее в глазах нетерпеливого населения. Вот от этой опасности кадеты будто бы и спасли ее, выдумав прения по направлению. Об этом живописно рассказано в «Конфликтах» Винавером. Он назвал эти прения по направлению «актом самозащиты в борьбе зарождающегося и рвущегося к действительности учреждения с безнадежно тупым и злостным правительством». Если бы это было и так, то удивительно, что кадеты не поняли, что несколько пропущенных дней не так компрометировали Думу, сколько эти беспредметные прения. В данном случае лечение было хуже болезни; это не свидетельствует о большом искусстве врача. И здесь еще одно попутное наблюдение. Этот остроумный порядок кадеты провели исподтишка, как заговорщики. Винавер рассказывает, как это произошло. Вот выдержка из «Конфликтов»:

«Ив первом же заседании, когда этот план, направленный к тому, чтобы вывести Думу из бездействия и дать ей, вопреки стремлениям правительства, деловую работу законодательную, был применен на деле, председатель Думы и совместно с ним создавшие план руководители партии народной свободы то и дело должны были брать слово, чтобы вновь ставить на рельсы все кренившуюся то направо, то налево телегу. Формально позиция была, несомненно, шатка, от малейшего строго формального замечания вся постройка могла разлететься; необходимо было скорее проехать первую дистанцию, чтобы потом уже опираться на прецедент. И я помню, с каким замиранием сердца все мы (Новгородцев, Набоков, Петражицкий и я) следили за кажущимися ныне неинтересными и бесцветными, наивновопросительными замечаниями то графа Гейдена, то Аладьина, то Кузьмина-Караваева, то беспартийного крестьянина Жуковского, каждое из которых грозило, развернувшись, затопить нашу утлую ладью; как мы нервно вскакивали на кафедру, чтобы, поскольку можно, их ублаготворить и в дальнейшем напоре остановить, и как мы облегченно вздохнули, когда, наконец, добрались до момента, когда и Дума решила, и граф Гейден признал, что «говорить, выяснять сущность проекта всегда можно» (с. 72).