Первая леди для Президента

Знаете…есть такое высказывание – узнала сердцем. Я никогда в него раньше не верила, я не думала, что на самом деле можно узнать сердцем, и только сейчас, когда в груди стало до невыносимости больно, когда все кости начало ломать, а дыхание само по себе остановилось, и, казалось, грудная клетка взорвется, когда кончики пальцев на руках и ногах покалывает и жжет, а в желудке все переворачивается – еще до того, как глаза окончательно убедились. Еще до того, как я поняла, что ОН. Высокий, в расстегнутом ватнике, издалека вижу его руки – они синие от холода, его лицо…обветренное, с бородой. Захотелось закричать и не смогла. В глазах застыл режущий хрусталь, казалось, вспорол мне сетчатку, и я плачу кровью. Потому что очень больно плакать, потому что щеки холодные, а слезы горячие.

Собака скулит и прыгает рядом, а я не могу пошевелиться. Я словно больше не принадлежу сама себе. Я только вижу его силуэт, его…и понимаю, что моя любовь слишком страшная, слишком ненормальная, чтобы можно было считать ее любовью. Она меня не греет, она меня испепеляет, и даже сейчас, на огромном расстоянии, зная, что он меня не видит, я горю.

А потом он вдруг остановился. И резко повернулся. Очень резко. Всем телом. Выронил тачку и тоже замер. Ему плохо видно, с моей стороны светит солнце, оно слепит, я знаю. Потянула за края косынки и дала ветру развеять мои волосы, дала ему рассыпать их по плечам.

Застыл. Не шевелится. В пятидесяти метрах от меня. Я не могу рассмотреть его лицо, не могу увидеть глаза, но я его чувствую, я чувствую, как…как он сходит с ума. Я знаю, я ощутила эту взрывную волну, когда все его большое тело сильно вздрогнуло, и мне даже показалось, что он пошатнулся.

Каждый вдох режет лезвиями легкие. Я просто стою, и он стоит. Идет время. Я не чувствую холода. Мне кажется, я уже ничего не чувствую. Кроме его взгляда.

– Айсберг…, – шепотом, очень хриплым, срывающимся, – мой любимый, Айсберг. Я умираю без тебя.

Снова вздрогнул, как будто услышал, потом подхватил тачку и пошел к недостроенным баракам, несколько раз обернулся. А я так и стояла, смотрела вслед, потом побрела обратно…и мне показалось, что это лишь тень меня, а сердце осталось там, в снегу. Оно валяется и истекает кровью.

***

Он умел терпеть. С детства был таким. Сцепить зубы и к цели напролом. И так во всем, чего хотел. Во всем, чего собирался добиться и присвоить себе.

Тюрьма стала неким испытанием на прочность. Чем-то напоминая и саму армию, где в свое время приходилось выгрызать место под небом вплоть до дула в глотку одного из «дедов», который пытался опустить юного Петю.

«Петя, петушок, дай за гребешок!»

До сих пор помнил рожу офицерчика и эти глазки с издевательским блеском, он тогда выждал, подкрался ночью, связал, отволок в лес и сунул в глотку дуло автомата. До самых гланд.

– Тебе могу дать только в рот, Семыч! Отсосешь свинца? Или в жопу тебе его засуну. Выбирай? Сосать или трахаться?

Мычит, дергается. Наверняка, собрался орать о том, что ему за это будет. А ему по хер. Может и пристрелить, и очень хотелось это сделать. Вместо этого Семыч жадно и смачно сосал дуло автомата целый час, пока не растрескались губы, и на снег не закапала его кровь. Он его развязал и бросил в лесу, откуда Семыч приполз сам и больше никогда не смел даже слова сказать новенькому.

А после никто и никогда не трогал Петра. Ни разу. Его обходили стороной. Именно тогда он впервые получил эту кличку «Лютый». Теперь ему ее дали во второй раз.

С воли ничего и ни от кого. На связь не вышли, не искали. Значит связные утеряны вместе со смертью Гройсмана. И Петр знал, что и так может быть, что он может просидеть от звонка до звонка. Готов ли он к этому? Нет, б*ядь! Он к этому не готов. Его опустили на самое дно и закопали под самую вонючую грязь, откуда он не может даже высунуться. И не потому, что боится за свою шкуру. Нет. Потому что как только найдут его, смогут найти и тех, кто ему дорог.

Первые дни и недели храбрился. Пытался приспособиться. А оно хер приспособишься. В бараках холод, кормят по-гадски, вставать в четыре утра. Поблажек и особого отношения нет, как в тюрьме. Полная срань. Когда тебя и за человека не считают. Когда ты последнее дерьмо на ножках и просто опарыш, если не хуже. Тебя давят, как и чем могут.

А ломаться и встревать в грязь нельзя, иначе дальше додавят свои же.

В первые же дни была проверка «на вшивость», пахан позвал к себе. Невзрачный дед с седой бородкой. Очень худой и хромой на одну ногу. Глаза прищуренные, проницательные. Если узнают, кто он – будет п*здец.

Дед Хасан, от фамилии Хасанов, был старым вором в законе. Опасным, жестким и очень проницательным. О нем Грося тоже предупреждал, когда приходил на свиданки, и они готовились к этой высылке и к той роли, какая будет уготована для бывшего президента.

– Присаживайся…Лютый. Или по имени тебя звать?

– Зови, как хочешь, дед.

Осмотрел охрану Хасана, прикинул скольких придется укладывать и уложит ли…наверняка у каждого где-то спрятано перо, и под ребро загонят на ура.