Первая леди для Президента

– Лютый, значит…слыхал-слыхал о твоих подвигах. Что ж так зверствуешь. Одному мальчику глаза выдавил. Другому кадык сломал. Совсем беспредел. У нас таких не любят.

– А я не люблю, когда мое пытаются отобрать. Сказал – это мои нары, значит мои, и не хер было выеб*ваться. Или ты, дед, считаешь, что каждая шваль может тебя с нар согнать, потому что они ему больше приглянулись?

Кто-то заржал, но дед выпрямился, и смех утих.

– У нас тут свои всем делятся. Жадных не любим.

– Смотря чем делиться. Нары свои могу отдать только после того, как откинусь или ласты склею. Так что у Беззубого был шанс, а он его профукал и пусть спасибо скажет, что не стал еще и безглазым.

– Упрямый…ладно. Налейте ему чифирку. Побалакаем. Говорят, ты на воле мента мочканул и знался с Захаровскими.

– Ну раз говорят, значит так и было.

– Мне от самого Захарчика нужна услуга одна. Подсобишь?

Сука! Про Захарчика выучить особо не успел. Окружение его более или менее знал. Времени не было изучить. Гройсман сказал валить надо и устроил перевод.

– Смогу – подсоблю. Что надо?

– Человек один у него на районе объявился, кое-что чужое взял. Человека надо найти и то, что взял, отобрать. А я в долгу не останусь. Маляву настрочи для Захарчика, он же вроде как к тебе как к сыну относился.

Абросимов был приемышем самого Захарова…в тюрьме Абросимова убили, и Петр стал Николаем, все документы и статьи были переделаны под него. Знает ли Захарчик о смерти своего подопечного или нет – одному дьяволу известно. Если написать…то можно сразу на тот свет отправиться.

– Чей-то ты задумался, а?

– Да так, думаю, нужно ли это Захарчику, и что нам с этого выгорит?

– Ему – бабло. Тебе – моя дружба и крыша. Своим станешь. А свои у меня в масле катаются. Жрачка, сучки, еб*я. Все есть. Даже дурь.

– Напишу. Время дай. Подумаю, как лучше преподнести.

– Подумай. Только я долго ждать не люблю. Могу и другой путь отыскать…

Лицо Деда чуть вытянулось, и он прищурился, явно недовольный.

– Захарчик тоже не простой смертный и просто так из-за одной малявы и твоих обещаний лишних телодвижений тоже не сделает.

– Я аванс дам.

– Какой?

Дед кивнул, и ему принесли листик и ручку. Он что-то написал, перевернул и сунул Петру, протягивая по столу. «Николай» перевернул, пряча от всех. Не хило для мужика, который сидит за решеткой больше половины жизни.

– Хорошо, напишу.

Твою мать. Когда появится связной? Когда хоть кто-то с ним свяжется. Если откроется, что Лютый не тот, за кого себя выдает…То о смерти можно будет начинать мечтать.

Петр знал, что такое зона. Но знал лишь понаслышке, и то, что успел рассказать Грося. Изнутри все совсем другое. Изнутри это постоянная борьба за выживание. Гребаный квест. Когда днем пашешь на износ, а ночью не можешь уснуть от усталости и думаешь о воле. О НЕЙ…и о детях. Думаешь о том, что больше никогда не увидишь. Мечтаешь. Представляешь себе совсем другую жизнь.

Да, он мечтал. Представлял себе, как все могло бы быть иначе. Думал, как она там одна…без него уже столько времени. Как же он жаждал знать, что именно с ней происходит. Знать все, что касалось ее жизни. Той самой жизни, в которой его никогда не будет. Особенно трудно, невыносимо было в самом начале, когда ушел. Адская тоска по ней. По Марине. Она сводила с ума, она разъедала ему мозги. Он катался по полу камеры, кусая собственный язык и щеки до мяса изнутри, чтобы не выть от боли. Никто не должен знать, что Лютый скулит в карцере, как побитая собака, и совершенно не потому, что ему там холодно, голодно и даже, б*ядь, страшно. Нет. Он скулит, потому что не может увидеть свою женщину и понимает, что больше никогда не увидит своих детей. Его девочки…у него не было их фото, он не мог посмотреть на них, потрогать мысленно их лица. Только в сотовом Гройсмана, когда тот приходил.

А потом представлял, что у нее появился другой, представлял, как она идет в обнимку с каким-то ублюдком и забыла о нем. И это было адски больно. Осознавать, что он любит ее до безумия, что он готов сам ползать у ее ног и целовать ее пальцы, и в тот же момент готов бежать отсюда, чтобы свернуть ей шею. А ведь он понимал, что рано или поздно в ее жизни появится другой мужчина. Она будет с ним трахаться, она будет его целовать, она назовет его любимым…А еще эта дикая боль от понимания, что чужой мужик будет не только с его женщиной – он будет и с его сыном. Сыном, который может назвать отцом совсем не Петра, и от этого хотелось орать и рвать на себе волосы. И адская потребность впиться зубами в глотку неизвестного счастливчика и рвать ее зубами, как бешеное животное.

Знать, что ему нашли замену, оказалось самой настоящей пыткой, самым диким адом. И это превращало Петра в безжалостного и отмороженного психопата. Из его нутра вырывался маньяк, и он был способен не то что выдавить глаза, а и выгрызть чье-то сердце. В нем умирало все человеческое, он был согласен жить по этим зверским законам.